Ярослав Кратохвил - Истоки

А, деревья!.. Нарочно задевают по лицу, по глазам…

Ух! Какая черная грядка!.. Нарочно лезет под ноги…

Беранек лихо перепрыгнул через низенький забор за амбаром. Дело могло кончиться плохо, но, к счастью, забор выдержал его — только скрипнул от боли.

Держись!

Ага!

Чей-то мягкий голос остался по ту сторону забора:

— Заходите…

Беранек собрал свои мысли, рассыпавшиеся от Прыжка, словно горох по полу, снова сбил набекрень фуражку, съехавшую на лоб, и дерзко, не размышляя, проговорил:

— Ну, моло-дая пани, проводите гостя.

И тут же испугался своей необдуманной дерзости, потому что Арина в самом деле перелезла через забор и пошла впереди него куда-то в темноту. И опять белые икры ее светились перед его глазами.

Под ногами Беранека пригорок свалился под уклон к лугам, тропинка скользила вниз. Длилось это невыносимо долго. Беранек внимательнейше следил за тропинкой. И, пока это длилось, наконец-то нашел время и смелость подыскать четыре, русских слова для связного вопроса:

— Дядя… Тимофеи… иде… на войну?

— Да.

Беранек полной грудью вобрал в себя ночной воздух со звездным мерцанием. И ничего не сказал.

Но он все время думал об этом, и потому, когда уже спустились в луга, добавил:

— Молодыму барину… скажи… скажу…

Там, где луговая тропинка допетляла, наконец, до проселочной дороги и под ногами расстелилась мягкая бархатная дорожная пыль, Арина остановилась. А Беранек от этого снова осмелел.

— Ну, с богом! — сказал он. — Дядя Тимофей уйдэ… а я пшиду за него… помогать…

— Спасибо вам.

Беранек видел перед собой одну темноту. Тем смелее обратился он к темноте:

— Мы, чехи… любиме русов…

Темнота молчала. Берапек протянул к ней корявую ладонь. Тогда отозвался знакомый голос:

— Спокойной ночи…

— Так, teda… spokojenou noc! [140] Чешское слово spokojený, звучащее сходно с русским «спокойный», означает, однако, другое: «довольный», «удовлетворенный».

Руки их не сразу встретились в темноте.

Потом Беранек зашагал один по дороге из мягкого бархата. Он был доволен собой и всем, вплоть до последнего мгновения. Он ощущал себя сгустком, ядрышком ночи. Довольным, решительным ногам его вдруг захотелось ритма.

Он шел и пел, а из мрака выступали и подходили к дороге любопытные кусты орешника и шиповника. Вот он какой, Беранек! Фуражка набекрень! Он подставляет лицо под дождь счастливых звезд. Запрокинутая голова опьянена ритмом марша и сладостно кружится. Все звезды знакомы ему! Это старые знакомые — еще по родному краю!

Беранек, купаясь в звездном просторе, дошел до радостного убеждения, что под знакомыми, родными звездами должна лежать знакомая, родная земля. Вот сейчас он опустит глаза и увидит: знакомый просторный двор, по правую руку — сад, по левую — большая, полная воздуха рига, возле которой сваливают кукурузу и сено; в эту ригу незамужние сезонные работницы ходят провести со своими милыми короткую ночь меж двух трудовых дней. Ноздри Беранека уже заполнились знакомым хлебным запахом соломы и густым липким запахом потного женского тела.

Он быстро опустил взгляд с неба на землю — и невольно остановился.

— Что это?

Из черной земли призраком выплыли перед ним бледно-розовый треугольник крыши, проснувшиеся кусты и неподвижная верхушка древней липы.

Беранек инстинктивно оглянулся. И застыл на месте.

В полях, где-то там, где начинались луга, а может быть, даже и у самого леса, нацелился острием к звездам огненный клин. Разбуженная земля выступила из-за края ночи.

Прежде чем Беранек опомнился, прежде чем он протрезвел, этот пламенный столб выбросил еще несколько языков, растаявших в озаренных клубах дыма; потом пламя побагровело и сделалось ниже. Однако рядом уже набухла новая огненная почка, она быстро распускалась, тянулась ввысь… Вот уже и там взметнулся к побледневшим звёздам новый высокий клин огня, и все предметы на земле, очнувшись от сна, как бы шагнули ближе. Беранек сломя голову бросился к огню. И пока он, задыхаясь, бежал туда — впереди еще одна искорка развилась в третий огненный столб.

Беранек бежал, напрягая все силы, словно на его глазах гибли живые существа, словно в его силах было предотвратить беду. Задыхаясь, он спотыкался в бороздах черного картофельного поля, близоруко отыскивая межи, — но огни все дальше отступали перед ним в ночь, как обманные болотные огоньки.

Вдруг он с проклятием провалился в какую-то черную яму, на камни и кусты.

Он выбрался из ямы, окончательно протрезвившись. Третий огонь уже догорал. И ночь, когда он, напрасно пробегав, возвращался к хутору, была куда чернее и безмолвнее, чем прежде.

Утром ревизор Девиленев, быстро шагая из угла в угол бауэровской канцелярии, рассказывал, как его жена увидела пожар в полях и как она в зареве горящих снопов ясно различила силуэт пленного.

— Австрийскую фуражку издалека узнаешь, — сказал Девиленев.

За ним и Беранек стал убежденно твердить то же самое.

— Мы-то думали, винокурня горит, — смеялся Девиленев, — а это жгучая заграничная любовь подпалила ложе любовников!

Однако Бауэру было не до смеха.

Вечером он пошел к пленным, взяв с собой свидетелем Беранека; оглядев всех и покосившись в угол, занимаемый Орбаном, Бауэр тихо, чтоб его не услыхали кому не следует, объявил:

— Возле огня видели пленных…

Беранек засвидетельствовал это тяжелым молчанием.

Чехи, ошеломленные, притихли и, по примеру Бауэра, невольно оглянулись туда, где помещался Орбан с товарищами.

Орбана на месте не было.

— А сегодня ночью был он дома?

— Кажется… был.

— Не было его! Не было!

Определенно этого никто не знал, но все поразились.

— А чему вы удивляетесь! Кому он служит?

— Мы не удивляемся, просто кричать хочется!

— А ты не кричи — с барабанным-то боем вора не словишь.

Помолчали.

— От меня бы он не ушел! — заявил вдруг Беранек голосом, в котором дрожало все его возмущение и только что родившаяся ненависть. — От меня бы он не ушел! От меня дома еще ни один вор не уходил! Тоже и у нас были воры и сволочи, которые сеять не сеют, а жать хотят!

Тимофей, как ему советовали, отправился в город в субботу. Он вышел еще до рассвета; избы у дороги, в садах, стояли, как загробные призраки. Окна их и вода в лужах мертвенно синели.

С полей веяло холодом и неприятной отчужденностью, которая охватывает человека ранним утром перед дальней дорогой. Все предметы, мимо которых он проходит, оборачиваются к нему спиной, потому что они с нетерпением высматривают утреннюю зарю. Лишь изредка легкое дыхание земли шевельнет стебелек травы, или верхушку дерева, или лист усталой осины.