Ярослав Кратохвил - Истоки

«Иногородние», зажатые меж «лож», в робкой растерянности искали друг друга взглядами. Тревожный шумок заставил Фишера на мгновение поднять глаза: обер-лейтенант Казда, поспешно встав, пробирался меж скамей к выходу; взволнованный, полный смятения, он спотыкался, задевал колени сидящих. Собрание безмолвно следило за ним.

«Ложи» кадетов заволновались, зашумели.

— Прошу тишины! Беспокоиться нет причины. О том, что нам пишут, каждый сможет высказаться свободно.

Кто-то нетерпеливо брякнул:

— Так не тяните, кончайте скорее! Все это не относится к делу…

Фишер продолжал читать, повысив голос. Теперь у него на устах гремели «идеалы нации», «единая воля нации, триста лет подвергавшейся жестокому, кровавому порабощению», набатным звоном звенел «долг сынов измученной матери-родины», в первую голову тех сынов, «которые, находясь за рубежами, пользуются свободой высказываться» и потому обязаны торжественно объявить «единую волю всей нации».

Чье-то нетерпеливое раздражение осмелилось возмутиться:

— Что за политика, кто это пишет?!

Фишер ответил на выпад паузой.

— «…и мы предлагаем вам основать организацию…»

— Еще бы!.. Союз! А то как же — чехи, и вдруг без игры в кружки и союзы!

— Прошу тише! Частные мнения — потом!

— «…сообщить нам фамилии руководителей и завязать с нами регулярную письменную связь…»

— Выбросьте вы это! Провокация! Зачем им фамилии?

— Даю справку: авторы письма — люди известные.

Мы знаем, что большинству из нас невозможно по различным серьезным основаниям сейчас же вступить в Дружину, тем более, пока не решен вопрос об офицерских званиях; порой невозможно даже принять работу на оборону России. Однако каждый из нас может хотя бы поддерживать общее национальное дело денежными взносами…»

— Ну, конечно! Денежки! Держи карман!

— Da liegt der Hund begraben! [176] Вот где собака зарыта! (нем.)

— Тише, пожалуйста!

— «…или, по крайней мере, морально — став членом чешской национальной организации. Только через организацию можно выразить волю всей нации».

— Все? Письмо в корзину, и поехали дальше!

Голоса протеста и согласия, переплетясь в единый клубок, подкатились к столу президиума, над которым Петраш терпеливо хлопал в ладоши:

— Тихо! Кто хочет слова?

Ему пришлось трижды повторить призыв, прежде чем в эту неразбериху, в это вызывающее ожидание ворвался голос хмурого Горака, и все невольно притихли.

— Господа! Друзья! — закричал Горак напряженно. — Я много говорить не стану. Кто чешской матери сын, кто закончил хотя бы начальную школу — тот должен знать, где его место сегодня! Ну и… наши герои в Дружине… и… наш народ тоже не из трусливых! Он борется… хотя немецкие палачи расстреливают, вешают… А нам это здесь не грозит!

Аплодисменты, одобрительные крики, поднявшиеся в кадетских «ложах» по знаку Благи, сделали излишними какие бы то ни было слова. Сам Блага, решительно встав от стола, подошел к Гораку и подал ему какую-то газету. К ним подбежал Фишер и, вырвав газету, вскочил на скамью.

— Тише! Слушайте! — дружно зашумели кадеты.

— Послушайте, что пишут наши братья!

— «К пленным чехам!»

— Тише!

— «Мы пошли без обещаний, без гарантий…»

— Да слушайте же!

В «партере», где многие уже читали это «Послание к пленным чехам», поднялось несколько испуганных людей.

Трое «чужаков», бледных, растерянных, двинулись прямо к выходу — насмешки кадетов распахнули перед ними и затем захлопнули дверь. Ружек ускользнул незамеченным, блеснув в дверях лысиной, похожей на тонзуру.

Блага, знавший «Послание» наизусть, под общий шум декламировал вслед исчезнувшим:

— «Меры человеческого презрения мало для вас! Вы — прах, рабски покорный капризам ветра! Вы — менее, чем безумцы, и более, чем рабы! Не видите, что работаете на Австрию! Вы — жалки!»

Кадеты бешено аплодировали и, вскакивая на койки, ревели турьими голосами:

— Долой «Чехонь»! [177] Чехоня (Čėhona) — насмешливое прозвище верноподданных чехов, возникло от перефразирования начальных слов гимна «Čėho nabyl občan pilny, vojin zbrani zachovej…» («Что приобрел гражданин усердный, воин оружьем защищай…») в «Čėhona byl občan pilny» («Чехоня был гражданин усердный»).

Чтоб перекричать всех, Фишер влез на стол.

— Господа! — его пронзительный голос прорезал бурю, и постепенно ему удалось привлечь внимание. — Господа!.. Нам дал слово великий славянин на русском тропе!.. За это слово мы обязаны, по мере сил и возможности… помочь братьям-русским!

Слезак, упорно до этой минуты сидевший на своей кровати, уткнувшись в книгу, теперь вдруг вскочил и рванулся из своего угла. Напоровшись, однако, на множество взглядов, встревоженных его внезапным движением, он с безнадежностью вернулся к своей книге. Томан видел это, и сердце его дрогнуло от невольного сочувствия.

Фишер предложил немедленно создать организацию, о которой говорилось в письме. Кадеты, не подсчитывая голосов, с восторгом проголосовали «за». «Партер», ошеломленный происходящим, молчал.

Впрочем, не было ни времени, ни возможности что-либо обдумать и высказать — Фишер, окончательно завладевший газетой Горака, кричал уже новое:

— Гимн, гимн!

Десятки голосов подхватили это требование. Фишер, выжидая тишины, уже наклонил, будто готовясь к драке, нахмуренный лоб; его круглая спина вздрагивала.

— Какой гимн? — испуганно спросил кто-то с первой скамьи.

— «Сохрани нам, господи»! — с грубой насмешкой бросили ему ответ.

— «Чехоню»!

— «Гимн ненависти»! — еще сильнее сморщив лоб, вскричал Фишер и, будто угрожая, поднял зажатую в кулаке трубку.

Трубку осторожно вынули у него из руки, а он в запале даже не заметил этого. Вместо трубки он взмахнул газетой и сейчас же впился в нее взглядом.

Затем он принялся декламировать — прерывисто, делая паузы, задыхаясь и сопя:

— «Г и м н н е н а в и с т и! Пусть ненависть бродит у нас в мозгу, словно тигр по джунглям, пусть лежит она на сердце нашем, подобно удаву! Да будет ненависть нашей молитвой, вечерней и утренней, да будет она песнею наших дел! Девственная грудь наших скал, гладь озер, русла рек, бездны шахт, наши еще не рожденные дети — пусть дышат ненавистью! Пусть сжимаются в радости атомы металла, и песок под корнями лесов пусть жаждет той счастливой минуты, когда мы расплавим железо и сталь на врага! Тогда нетрудно будет найти оружие и возвести баррикады!..»

Тут Фишер смолк, опустив газету, и вперил в слушателей взгляд, изостренный театральной ненавистью. Выдержав паузу, он закончил сквозь зубы:

— «На жилистом горле врага пусть сомкнутся челюсти наши!»

Ржержиха, успевший тем временем подобраться к самому столу, еще перед последней паузой Фишера разразился вызывающе громким смехом. Кадеты же, сияющие триумфом и довольством, поспешили заглушить этот смех бурной овацией.