Ярослав Кратохвил - Истоки

— «Чехоней» — вон! — возмущенно кричали они Ржержихе, за спиной которого, потные, растерянные, сидели «чужаки».

— А я — против! — дерзко воскликнул Ржержиха, зная, что говорит и от их имени; он все смеялся, сунув руки в карманы измазанных красками брюк. — Который же апостол намарал это?

— Не апостол, а чешский солдат!

— Из какой оперетки? Нет, я с таким не играю! И если хотите знать, почему…

— Потому что трусите!

— До чего сообразительны!.. Как легко угадать, правда? Мы в одном горшке варимся. Вы, господа, тоже трусите… Только вы — овцы провинциальной породы… да и вертячкой заболели… и даже друг друга боитесь…

Его заглушили. До глубины души оскорбленные такими кощунственными словами, взорвались оглушительным протестом. Лезли на Ржержиху. Требовали назвать трусов:

— Пусть перечислит!

Однако ему не дали даже слова вставить.

— Сам-то он — штабная овца австрийской породы!

— Позор, позор!

— Чешский интеллигент называется!

— Да еще художник!

— Позооор!

Ржержиха выжидал; увидев, однако, что буря не утихает, пошел к выходу — вызывающе спокойный, сунув презрительно руки в карманы измазанных брюк. Особенно вызывающими казались кадетскому возмущению его короткие, сильные ноги.

— Пошел покорнейше доносить в «штаб»!

— Пан Влчек, вы опоздали!

Тяжелые, гневные издевки сотрясали стены, падали на спину Ржержихе, на его вызывающие ноги.

Слезак снова отбросил книгу, заходил в узком проходе между койками и скамьями, как хищник в клетке. Томан, чей теплый взгляд участливо следил за Слезаком, опять загорелся сильным, но скрываемым сочувствием. Поэтому, когда все несколько поутихли, он сказал мягко, уже не глядя на Слезака:

— Я хочу обратить ваше внимание на то, что членство в организации, которую мы создаем, лишь морально налагает обязанность платить добровольные взносы, которые пойдут на меры по защите наших национальных прав. Защищать национальные права через общественную организацию никем не запрещается. И — это наш священный долг…

— Отлично!

Фишер поспешил дополнить:

— Ручаться при освобождении можно только за членов организации.

— И только члены организации будут приняты на довольствие в чешской кухне.

Петраш попытался наконец овладеть собранием.

— Наша организация, — проговорил он с небрежной досадливостью, — ни в коем случае не налагает каких-либо обязательств работать или тем более вступать в воинскую часть.

— Это пока нет чешской армии!..

— И даже тогда, Горак, даже тогда в армию пойдет лишь тот…

— Кто не наложит в штаны!

Петраш, уже едва справляясь с раздражением, закончил беспредметный спор, обратив ко всем краткий и ясный вопрос:

— Кто записывается в чешскую организацию?

— Все! Все! — хором откликнулись кадеты.

— Фамилии!

Блага, не ожидая персонального согласия, начал составлять список своих людей. Первым он вписал Томана, за ним Петраша, Фишера, потом уже себя и всех остальных. Кадеты же все начали выкрикивать свои фамилии — для того только, чтоб публично покрасоваться собственной смелостью.

Часть «чужаков», успев за это время обменяться несмелыми, но очень понятными взглядами, двинулись к выходу. Большинство уходящих смущенно, слащаво-приветливо раскланивалось с твердокаменными кадетами. Один из оставшихся, колеблясь, подошел к столу и, скромно переждав, когда запишут всех «своих», назвал, краснея, свою фамилию. Двое других застенчиво, с излишним многословием, сообщили Петрашу, что объявят ему свое решение завтра.

— А где же Боровичка? — нетерпеливо вскричал Горак.

Розовощекий кадет, прозванный за юность «Младенчиком», юноша, о богатстве которого ходило много разговоров, поднялся в дальнем углу и терпеливо уставился на Петраша. Петраш мимолетным взглядом скользнул по его беспомощной физиономии и сердито отрезал:

— Нет!

Младенчик, покраснев от признательности, как барышня, молча сел на место.

— А Слезак?

Слезак, видимо, ожидавший, что его вспомнят, сейчас же выпрямился и пошел к столу, на ходу, от волнения и спешки, задевая людей.

— Пардон, — проговорил он, подойдя. — Как же это получается? Стало быть, вступая в организацию, мы ищем личных выгод? Против остальных товарищей?

— Слезак не записывается, — с нарочитой небрежностью, но так, словно подчеркивая каждый слог, провозгласил Петраш.

Слезак повернулся, чтоб тем же взволнованным шагом, отойти к своей койке, к книге, но тишина, воцарившаяся во всем обширном помещении, поразила его. Он стоял перед цепочкой блестящих глаз. Из молчания за его спиной вырос мягкий голос Томана — он был какой-то скользкий и теплый.

— Каждый может испытывать страх, — явственно прозвучали слова Томана, — но ведь можно… даже проявить известную смелость… сознавшись в этом, как сделал Ржержиха.

Слезак, уже не справляясь с возбуждением, резко обернулся и, не заглянув в эти бездушные глаза, обозлился на всех вообще. Слова его были как оскаленные в бешенстве зубы, как выкрик пытаемого:

— Сказал я кому, что не хочу записываться?!

— Запишите его, — мягко проговорил Томан, сжалившись над ним.

Слезак еще постоял немного, и только когда холодно-насмешливые глаза кадетов опустились на перо, безразлично выводящее его имя, он, сильно побледнев, отошел к своей койке и лег навзничь. С ненужной резкостью, со злобой он бросил соседу, который с аппетитом уплетал хлеб с маслом:

— Скорей бы кончался этот цирк! С самого обеда двух страниц прочитать не могу!

И в глазах его блеснули непроизвольные слезы.

После избрания руководства, — председателем новой организации, под демонстративные аплодисменты, единодушно был избран Томан, распорядителем Петраш, — молодых людей охватило горячее, высоко всплеснувшее воодушевление. Над его разгулявшимися волнами стихийно взвилась песня. Искры перелетали из глаз в глаза, зажигая людей. Легкое деревянное строение дрожало от их голосов, а им казалось — они сотрясают весь мир.

Открыли дверь, выпуская на волю дерзкую песню. Когда же допели ее — захотелось всем вместе, кучей выйти под открытое небо. Надевая шинели, почему-то вспомнили о других лагерях военнопленных, о рассеянных по ним знакомых. Надо послать им такое же письмо, какое получили сами! Томан живо, восторженно рассказал о своем друге Бауэре, вместе с которым он-де давно уже ведет работу во имя чешского народа. Горак совал всем свою газету с «Посланием к пленным чехам», отчеркнутым красным, предлагая взять из него эпиграф для письма. Фишер, уже в шинели, стоя у стола, записывал адреса, которые ему диктовали. Список адресов рос, и в этом виделась им надвигающаяся лавина; представлялся пожар, который вот-вот вспыхнет от искр, рассеянных по всему миру, и охватит новые неисчислимые места, а под конец и эту великую «славянскую страну».