Жорж Бордонов - Копья Иерусалима

— Он припал бы к вашим рукам и стопам.

— К моим беспалым рукам и стопам. Что ты делаешь!?

— Я целую вас.

— Я запретил тебе это… Ты целуешь мои раны? Ради Бога, прекрати!

— Нет!

— Я не позволю тебе!

— Это уже не важно.

— Как?!

— Руки мои, дорогой мой сеньор, уже потеряли чувствительность и появились первые пятна. Мне больше нечего опасаться. Мы равны, и в этом есть высокая справедливость.

Он испустил крик раненого животного, зверя, попавшего в петлю ловушки. Потом прохрипел:

— Проказа! Все, что моя любовь дала тебе.

— То, чего я и хотела.

— МОЮ ПРОКАЗУ?

— Главное, что твоя любовь дает мне, так это гордость быть похожей на тебя. Не отталкивай меня. Я все еще красива. Никто не догадывается, что я поражена, но я это знаю.

— Что же это за любовь, если она так мучительна?

— Это наша любовь, господин моей жизни.

— Почему же мне так больно и радостно?

— Потому что любовь наша не окончится на земле, но, очищенная, продлится на небесах.

— И ты будешь моей единственной радостью?

— Источником в пустыне, и ничего другого мне не надо.

А я оставался сидеть на той же скамье в коридоре, неподвижный, раздавленный, оглушенный. Позже, много позже она вышла из дверей, и я спросил ее:

— Жанна, это правда?

— Нет, — ответила она, улыбнувшись. — Нет еще…

Это было ее вымыслом, уловкой, чтобы смягчить отчаяние короля, чтобы преобразить его уныние и радость.

Ошибки Ги де Лузиньяна множились с каждым днем. Своим неразумением и капризами он вызвал единодушное осуждение баронов, разжег ненависть к себе доселе равнодушных, разочаровал даже своих былых сторонников. Он сошелся опасной дружбой с магистром Храма, о котором шла молва хуже некуда, и предпочел его своим прежним товарищам — сенешалю де Куртенэ и князю Трансиорданскому. А Рено де Молеону оставалось лишь издали, осторожно наблюдать за этими приливами и отливами, подобно тому, как это делал его господин и советчик Жослен, имевший лазейки в оба лагеря. Лузиньян же, облеченный должностью байли, уже мнил себя королем. Пропитанный насквозь чванством и самодовольством, он был наделен столь скудным разумом, что даже и не задумывался о надвигавшейся опасности. Вместо того чтобы предвидеть и предупредить сарацинское нашествие, он предпочитал устраивать празднества, раздавать милости, посвящать любовные стишки своей жене Сибилле и принимать почести от баронов.

Конечно, Саладин был извещен о таком странном характере и поведении этого принца, более увлеченного дорогими тканями, помадами и вышивками, нежели военным ремеслом. Он не торопился, усыпляя бдительность этого замечательного байли ложной безопасностью, обманывая его осведомителей и внушая им мысль о том, что он занят своими осложнениями с северными эмирами и не скоро еще отправится походом на Галилею. Через них же он передал, что гораздо более опасается благородного сеньора де Лузиньяна, чем этого увечного короля Бодуэна, в связи с чем удваивает свои предосторожности. Безнаказанно и вполне свободно эти темные людишки выкладывали ему эту ложь, а безумец вопрошал их:

— Как же может опасаться меня Саладин, он же не видел меня в деле?

— Господин байли, великий султан наслышан о твоем происхождении, о твоих славных корнях, о благородных воинах твоего рода. Его неистовое сердце холодеет от ужаса. Он вопрошает Аллаха, зачем тот поставил тебя на это место?

Ги упивался этими речами, наслаждался ими, смаковал их, как медовые пряники, и язык его еще долго ощущал их привкус. Напрасно Раймон Триполитанский, отбросив свою неприязнь, в крайней тревоге пытался вывести красавчика из его бездействия:

— Господин Ги, давайте поскорее отведем войска от источников Сефы и найдем для них менее заметное место. Так мы сможем перехватить Саладина и не дожидаться его сложа руки.

— О чем вы там толкуете, господин Раймон? Вы не располагаете сведениями! Саладин не отважится и показаться нам на глаза.

Но, как вы понимаете, Саладин, конечно, отважился! Как только были обнаружены его лазутчики, это немедленно стало известно Ги, но он только разразился хохотом, успокоил свое общество, заверил опасливых стариков, а в ответ на упреки графа Триполитанского только пожал плечами. Магистр Храма Торрож высказал свое мнение, которое тотчас же было подхвачено и разнесено повсюду:

— Трубите общий сбор, мой господин. Одной атакой мы опрокинем безбожников. Сегодня же Саладин будет молить вас о пощаде!

Триполи пришел в ярость:

— Если вы сделаете это, Ги, то у вас не будет не только королевства, сана байли и свободы, у вас не будет и сегодняшнего вечера! Именно вам придется взывать о пощаде к Саладину!

— Что же предлагаете вы?

— Составим небольшой усиленный отряд, железный кулак, способный отразить любой натиск. Устав от ударов, неверные отступят. В этом наше единственное спасение, клянусь Богом.

— Без борьбы? — возмутился этот помешанный.

— Если мы будем наступать, то окажемся сброшенными в море, и вы знаете это.

— Ну-ну, господин Раймонд, всегда вы все усложняете!

— Раскройте глаза! Посмотрите отсюда, сколько их, текущих по долине! Столько же, сколько колосьев в поле!

— Мы считаем, что вдесятеро больше нас.

— Их будет сотня на одного!

— Господин байли, — вмешался Торрож, — не слушайте этого лицемера. Он хочет лишить вас верной победы.

Ги вертел головой от одного к другому, пытаясь сообразить, кто из них более дальновиден, кто желает ему добра, а кто — смерти. Но, поддержанный баронами, Триполи взял верх. Мы заняли указанную им возвышенность, а Лузиньян все продолжал бормотать:

— Вы ответите за этот позор, господин Раймонд. Я обещаю вам это. Ваша болтовня задержала нас, а то мы бы уже давно отделали безбожников…

Триполи не возражал. Прибыв накануне, я стоял неподалеку, среди этого железного воинства. Король доверил мне послание к Лузиньяну, а другое, более важное, к графу Триполитанскому. Господин Раймон относился ко мне с уважением. Он принял меня в своей палатке. Мне было поручено также пронаблюдать за всеми и выяснить намерения каждого. В случае если бы Лузиньян вознамерился совершить непоправимое, Триполи немедленно должен был взять руководство в свои руки: именно этот приказ заключал в себе второе послание.

В двух словах можно сказать о том, какова была та битва. Легкая конница Саладина разбилась о стену наших латников. Стрелы лучников, стрелявших с колена под ногами наших лошадей, причинили им заметный урон. Вскоре вокруг взгромоздилась обезопасившая нас гора трупов. Саладин пробил отбой. Мы победили, ибо остались хозяевами территории. Ги де Лузиньян приписал все заслуги себе, бароны же потешались над ним, а Триполи — презирал. А Жослен де Куртенэ, сообразив, что не сможет более вертеть красавчиком направо и налево, оставил лагерь в Сефе, не попрощавшись с байли, и быстро поскакал в Назарет. Он передал Бодуэну заносчивые речи Ги, достойные почести, возданные ему баронами, рассказал о его неспособности принять решение перед битвой и о его претензиях на королевство, вытекавших из присвоенной им победы над Саладином. Бодуэн пришел в ярость, вызвал Ги, потребовал у него отчета и, в ответ на его дерзость, лишил его звания байли королевства.