Стефан Цвейг - Погребенный светильник

Наконец, когда солнце уже начало клониться к закату, к ним подошел praepositus sacri cubiculi, церемониймейстер, и растолковал, какие обычаи непреложно соблюдаются при дворе и чего требует закон от тех, кто удостоился милости лицезреть императора. Как только двери отворятся, объяснил он, следует, склонив голову, сделать двадцать шагов до белой черты на цветном мраморе каменных плит пола, но ни в коем случае не пересекать ее, дабы их дыхание не смешалось с дыханием императора. И прежде чем они дерзнут поднять свой взгляд на самодержца, им следует трижды пасть ниц, распростерши руки и ноги. Лишь после этого им дозволяется приблизиться к порфировым ступеням трона, чтобы поцеловать край пурпурной мантии басилевса.

— Нет, — возмущенно прошептал Иоаким, — нам положено падать ниц только перед Богом, но не перед человеком. Не буду я падать.

— Молчи, — строго отозвался Вениамин, — почему нам нельзя целовать землю? Разве и ее не создал Бог? И даже если не положено склоняться перед человеком, мы сделаем это ради величайшей святыни.

В этот момент открылась дверь слоновой кости, которая вела в тронный зал. Вышло кавказское посольство, прибывшее в Византию, дабы выразить свое почтение императору. Дверь за ними бесшумно затворилась, а растерянные чужестранцы в меховых шапках и бархатных нарядах все никак не двигались с места. По лицам их было видно, что они сильно смущены, сконфужены, сбиты с толку. Очевидно, Юстиниан обошелся с ними жестко или презрительно, поскольку они от имени своего народа предложили ему дружбу вместо полной покорности. Иоаким с любопытством уставился было на чужестранцев, но тут церемониймейстер приказал ему положить на спину сверток с приношениями и напомнил старикам, чтобы они точно следовали всем указаниям. Затем он легонько стукнул в дверь слоновой кости своим золотым жезлом. Дверь отозвалась нежным звоном, бесшумно отворилась внутрь, и трое гостей, к которым по знаку церемониймейстера присоединился толмач, вошли в консисторион, просторный тронный зал императора Византии.

Гостям нужно было пройти от двери до середины огромного помещения между двумя неподвижными рядами облаченных в красные мундиры солдат: каждый с мечом у бедра, с красным конским хвостом на позолоченном шлеме, с копьем в руке и ужасным обоюдоострым топором на плече. Плотно пригнанные друг к другу, как равновеликие и одинаковые камни в гладкой стене, одинаковые солдаты стояли прямо и неподвижно, и точно так же каменно торчали за их спинами неподвижные знамена в руках командиров. Миновав эту замершую шпалеру из людей, чьи глаза, столь же неподвижные, как их тела, в упор не видели вошедших, трое иудеев и с ними толмач в полной тишине медленно продвигались в глубину зала, где их, вероятно — ведь им все еще нельзя было поднять глаза, — должен был ожидать император. Наконец церемониймейстер, шедший впереди с поднятым золотым жезлом, остановился. Теперь можно было поднять глаза на императорский трон. Но ни трона, ни императора они не увидели, только шелковый занавес во всю ширину зала. Они в изумлении застыли перед этой красочной стеной.

Церемониймейстер снова поднял жезл, и занавес, подвешенный на невидимых шнурах, с шуршанием раздвинулся. За ним стоял поднятый на три ступени трон с креслом, усыпанным драгоценными камнями, и на троне под золотым балдахином сидел басилевс. Огромный тучный человек, он восседал так неподвижно, что больше походил на собственное изваяние, чем на самого себя, сияние короны, круглой, как нимб святого, сверху и сзади освещало его голову, совершенно скрывая лоб. И точно так же неподвижно, как изваяния, стояли вокруг трона стражники в белых туниках, в золотых шлемах, с золотыми цепями на шее, а перед ними несколько вельмож в широких пурпурных шелковых одеяниях. Казалось, все они затаили дыхание, холодно глядя в одну точку, и было понятно, что заученная пристальность этого взгляда должна вызывать священный трепет у каждого, кто впервые созерцает владыку мира.

И в самом деле, глава еврейской общины и Иоаким отвели взгляд, как это происходит со всяким, кого неожиданно ослепит яркое солнце. Только Вениамин, глубокий старик, открыто и бестрепетно поднял глаза на императора. Ибо за свою долгую жизнь он один пережил десять императоров и правителей Рима; он знал, что императоры со всеми их драгоценными символами власти и коронами — смертны, что они едят, пьют, испражняются, совокупляются с женщинами и умирают, как и все другие люди. Его сердце не дрогнуло. Он спокойно посмотрел в лицо властителю, к которому должен был обратиться с просьбой.

Тут золотой жезл настойчиво ткнул его в спину, напоминая о требовании обычая, и Вениамин, как ни тяжело далось это его хрупким членам, упал на холодный мрамор, распростер руки и ноги, три раза прижал лоб к полу, и его спутанная борода нелепо прошуршала по бесчувственному камню. Затем он, с помощью своего спутника Иоакима, поднялся, склонил голову, приблизился к трону и поцеловал подол пурпурной мантии самодержца.

Басилевс остался неподвижным. Его зрачок застыл, как зеленый камень, веко не шевельнулось, бровь не поднялась. Его жесткий взгляд был устремлен поверх старца. Казалось, ему, императору, безразлично, что там происходит у него под ногами и какой именно червяк заполз на подол его платья.

Между тем все трое по знаку церемониймейстера снова отошли назад и стали в ряд, только толмач, их живой рот, остался стоять на шаг впереди. Церемониймейстер снова поднял жезл, и толмач начал свою речь. Этот еврей, говорил толмач, специально прибыл сюда из Рима по поручению других евреев, чтобы пожелать императору счастья и выразить благодарность за то, что он отомстил грабителям Рима и избавил море и сушу от этих злодеев-пиратов. И так как они, евреи всего мира, покорного императору, узнали, что басилевс в своей мудрости намеревается построить дом в честь святой Мудрости, храм Айя-София, великолепнее и прекраснее коего не было на земле, они поспешили, несмотря на бедность, внести свою скромную лепту в строительство храма. По сравнению с императорскими сокровищами их дар невелик, но это самое высокое и святое, что они хранили испокон веков.

Когда их предки, переводил толмач, покидали Иерусалим, они спасли камень из храма Соломона. Вот этот-то камень принесен сейчас сюда. Если заложат его в фундамент храма святой Софии, часть Соломонова дома станет частью и благословением дома Юстинианова.

По знаку praepositus’a Иоаким снял со спины камень и подтащил его к подаркам кавказских посланцев, сложенным высокой грудой слева от трона. Там были свалены в кучу меха, слоновая кость из Индустана и украшенные богатой вышивкой кашемировые ткани. Но Юстиниан не взглянул ни на толмача, ни на приношение. Его пустой скучающий взгляд был устремлен поверх всех голов в пустоту; едва шевельнув губой, он промолвил сердито и презрительно: