Григол Чиковани - Шони

Гау стоит на вершине горы.

Там, на вершине, долго стояли отец и брат. Потому что внизу, на берегу реки, стояли мать и Циру. Потом отец и брат повернулись к ним спиной и начали спускаться вниз по склону. Циру и ее мать остались одни.

Гау тоже долго стоит на вершине горы.

Циру стремительно встала. Если Гау повернется, он увидит Циру! Циру приподнялась на цыпочки. Если Гау повернется, он увидит Циру!

— Шони!

Долго стоит Гау на вершине.

— Шони!!

Но не обернулся Гау.

Он начал спускаться вниз по склону.

«Что с тобой будет, Циру!»

Вот уж только до пояса виден из-за горы Гау.

Отец и брат тоже так скрывались за горой. И не вернулись обратно. Циру и мать остались одни.

Только плечи и голова Гау видны из-за горы. Потому что Циру не в силах более стоять на цыпочках. Вот уж только голова Гау видна Циру.

«Что будет с тобой?»

Циру не видит больше Гау. Потому что Циру упала на колени.

Не вернулись отец и брат.

И Гау не вернется никогда.

Циру осталась одна в целом свете.

Глубокие ущелья огласились звонким цокотом копыт, и в зыбком знойном мареве показались янычары. Они проскакали по вновь проторенной дороге, оставляя за собой длинный хвост пыли.

— Дорогу! Эй, дорогу!

Тропа шла вдоль хребта, вершинами упирающегося в небо. Слева тянулись отвесные скалы, справа — пропасть.

— Искандер-Али!

— Дорогу Искандеру-Али!

Крестьяне, работавшие на дороге, побросали кирки и лопаты и разбежались в обе стороны. Кто прижался к скале, кто схватился за кусты, чтобы не свалиться в пропасть.

— Сторонитесь, собаки!

— Искандер-Али едет!

Один за другим пролетали всадники, алели в густой пыли высокие шапки, искры летели из-под копыт горячих скакунов, свистели плети над голыми спинами крестьян.

Передовой отряд янычар подъехал к реке. Хрипели взмыленные кони, поднимались и опускались от бешеной скачки их запавшие, словно у борзых, бока. Натягивая поводья, турки поторапливали старого мастера. Мост был уже связан, но опоры еще не поставлены — и крестьяне на плечах вносили его в воду. Едва дотянули до другого берега, как за поворотом заклубилась пыль и на дороге появились всадники. Впереди на золотистом жеребце — турецкий сардар. [9] Сардар — военачальник. Ветер играл концом белой чалмы, обмотанной вокруг островерхой шапки. Грозным было его горбоносое, черное, словно у негра, лицо с кроваво-красными веками. Рядом с ним, также сурово нахмурившись, ехал правитель Одишского двора. Густые брови смыкались над выпуклыми зелеными глазами. Под высокой папахой желтое лицо с кулачок казалось еще меньше. Бешкен Пага с трудом удерживал коня, чтобы не обогнать сардара.

Сзади растянулась пышно разодетая и облаченная в боевые доспехи свита.

Кони ступили на колеблющийся деревянный настил. Загремели копыта над головами крестьян, которые стояли по грудь в воде, поддерживая мост. Многие падали, надорвавшись под страшным грузом, и бурный поток уносил людей, как щепки. Мост качался и опускался все ниже.

Нахмурился Искандер-Али. Заметив это, Бешкен Пага взмахнул рукой. Тут же один из всадников обнажил саблю, и седая голова мастера покатилась по земле.

— Плохо же вы подготовились к приезду моего гостя, — процедил Искандер-Али. — Царевич достоин лучшего приема.

Небольшая группа всадников, переехав через Цхенис-цхали, ступила на Одишскую землю. Еще не все вышли из реки, как вдруг юноша в белой чохе рванулся вперед, словно камень, пущенный из пращи. Привстав на стременах, он жадно вглядывался в летящие навстречу сожженные селения, поваленные заборы, срубленные виноградники, заброшенные колодцы.

Никто не вызывает в человеке такой боли, как вид разоренного давно не виденного отечества.

Молодая кобылица неслась стрелой, прижав к голове чуткие уши, и ее рыжая грива буйным пламенем развевалась перед глазами седока.

— Родная земля — что магнит, откуда хочешь притянет, — произнес Эсика Церетели, обращаясь к ехавшему рядом одноглазому князю Почине Абашидзе, который возвышался в седле, ногами доставая до самой земли, дородный и грузный, как стог сена. Он посасывал глиняный чубук, зажатый в углу рта. Ворог его шелкового архалука был расстегнут, и волосатая грудь овевалась ветром. Сощурив единственный глаз, он смотрел вслед своему крестнику.

— Вырвался на волю царевич! — Он достал изо рта чубук. — Вон как летит! Коня замучил… — Улыбка осветила его сонное лицо. — Целый год он у меня как на цепи сидел… Оставь его, пусть один побудет, — обернулся он к девятнадцатилетнему Уте Эсартия, который пришпорил коня, собираясь догнать своего молочного брата.

— Я боюсь, как бы не случилось чего, — почтительно отозвался Ута.

— Следуй за ним поодаль.

Ута съехал с дороги и пустил коня по полю, чтобы сократить себе путь.

— Не удержать мне Вамеха ни силой, ни добром, если бы не этот юнец, — кивнул Абашидзе на Уту Эсартия, — видел я молочных братьев, но эти… — он опять полнее ко рту чубук, — не поймешь, который из них царевич, — равны, словно братья.

— Такой обычай в Одиши, — ответил Эсика Церетели, — здесь барин с крепостным за один стол садятся.

— Это верно. Здесь, что мужик, что князь — оба без штанов, беднота. Погляди, турки с землей сравняли и без того разоренное княжество.

— Имеретию ждет та же участь, — вздохнул Церетели, — как ты думаешь, почему Искандер-Али прислал к наследнику послов: возвращайся, мол, в Одиши, управляй своими владениями. Соскучился он без него, что ли?! Боюсь, не подобру приглашает он Вамеха. Бешкен Пага и Искандер-Али сговорились. Один лисий хвост к другому привязался.

— Ты думаешь, он посмеет свое слово нарушить? — Абашидзе достал изо рта чубук.

— А кто с него спросит?

— Говорят, что он добрый воин…

— Не нарушит слова, султан ему самому голову снесет…

Почина и сам знал, что не для хорошего дела приглашает Искандер-Али юного царевича, что обещание его — ничего не значит, но он привык сомневаться даже в том, что было ясным, как день. Эсика — его ближайший друг, который не расставался с ним с самого детства, хорошо знал эту особенность и теперь не обратил внимания на его подозрительный тон и насмешливую улыбку.

— Ну, а ты что скажешь, для чего Искандер-Али вытребовал Вамеха?

— Все это очень подозрительно… Я ошибся, не следовало мне его отпускать.

— Не первый раз нас предают, — вздохнул Эсика.

— Но и предателям воздается должное, — сплюнул и обтер губы Почина. Его единственный глаз сверкнул угрозой, достаточной для доброй пары.