Ольга Гурьян - Один Рё и два Бу

Уже воспоминания, теснясь, пытались пробиться сквозь толщу забвения.

В ушах загудело, боль пронзила виски, слезы брызнули из глаз, и он поскорее опять с облегчением погрузился в бездумье.

В другой раз он остановился перед лавчонкой ростовщика и долго смотрел на вывеску. Откуда-то издалека пришла память о том, что сюда приносят одежду и получают за это деньги. Зачем ему нужны деньги, было неясно.

Но он зашел в лавку, снял свои модные, заложенные широкими складками брюки, нарядную накидку, узорчатый халат и остался в одной набедренной повязке.

Ростовщик схватил брошенную одежду, щупал ее, мял, разглядывал на свет и наконец сказал:

— Эти вещи дорогие, но на что они годятся теперь? Вот дыра, вот прореха, так испачкано, что и цвет не разберешь. Много не могу дать, — и сунул Корэдзуми несколько монет.

Деньги надо считать. Зачем считать? Надо! И Корэдзуми начал считать:

— Один, два, три… — и опять: — Один, два, три… — И вдруг разжал руки. Монеты посыпались между пальцев на земляной пол, а Корэдзуми, не оглядываясь, вышел.

Однажды поздним вечером он очутился на площади у Нового моста. Площадь была безлюдна, луна освещала ее мертвенным сиянием.

Корэдзуми увидел бамбуковый шест и на нем голову Ханроку. На доске была надпись, и Корэдзуми прочел ее без удивления:

ИКУДЗИМА ХАНРОКУ — УБИЙЦА

Корэдзуми смотрел на голову. Лицо в лунном сиянии было белое. Красная краска для героя. Для изменника голубой подбородок, губы фиолетовые, белый нос. Белый длинный нос висел неподвижно фиолетовым провалом рта.

Глаза смотрели на Корэдзуми, Корэдзуми смотрел на Ханроку.

Облака набегали на луну, тени скользили по лицу.

— Я Корэдзуми, — прошептал Корэдзуми. — Я расписал нос белой краской, а подбородок голубой и смотрю в зеркало. Но не следует забывать, что я лишь изображаю злодея. Ни на мгновенье не следует забывать — я Корэдзуми!

Но уже чужие черты обволакивали его кожу, прилипая к ней, будто кожица персика к нёбу. У него оставалось сомнение, кто же чью роль играет, и отгоняя наваждение, Корэдзуми топнул ногой:

— Я Корэдзуми, актер. Я играю роль. Я не убивал Дандзюро. Я только хотел его смерти. Я мог отвести кинжал, но не сделал движения. Я убийца! — И вдруг закричал пронзительно и дико: — Я Ханроку, Ханроку, Ханроку! Я Икудзима Ханроку — убийца. Я убил Дандзюро! Я убил мою мать. Матушка, матушка! Я убил мою мать!..

А надо вам знать, что, хотя площадь была пустынна, был там еще один человек, сидел неподалеку, скрытый в тени, ужинал сушеной рыбкой. Был это не кто иной, как тот самый незадачливый полицейский, который несколько лет назад так глупо прозевал Рокубэя, когда того искали за ограбление скупщика риса. Нельзя сказать, что за это время сыщику повезло больше. Напротив, еще накануне его начальник кричал на него, бранился и даже ударил, упрекая в глупости, и трусости, и нерасторопности и клялся, что один еще промах — и выгонит он его совсем. А между тем за эти годы сыщик успел жениться, и уже жена народила ему трех детишек — все мальчишки и все вылитый отец. Надо было их кормить. Поэтому сыщик твердо решил показать свое рвение к службе и, подумав, что к выставленным на шестах головам казненных могут прийти соучастники, решил сверхурочно дежурить там каждую ночь. Какова же была его радость, когда он услышал безумные вопли:

— Я убил Дандзюро, я убил Рокубэя, и женщину на переправе Сано, и нищенку у дверей харчевни, и привратника в доме Исао. Я убил мою мать!

— Вот это злодей! — подумал сыщик. — За такого точно дадут мне повышение. Сейчас наброшу на него сеть и поймаю крупную рыбину.

Уже он взялся за обмотанную вокруг пояса грубую сеть, какими полиция опутывает опасных преступников, чтобы они не могли сопротивляться. Но тут же осторожность взяла верх над отвагой, и он подумал: «Однако же это, видать, человек отчаянный. Вон скольких убил. Ничего ему не стоит и меня убить, и спрашивается, кто же тогда получит новое звание? Уж лучше пойду поищу ночную стражу, и тогда мы все вместе мы без труда овладеем им».

— Я убил Дандзюро!..

Будто подстегнутый криком, сыщик поспешно согнулся вдвое, чтобы страшный злодей его не заметил, и шмыгнул в переулок.

Но когда, встретив наконец стражу, он вместе с ней вернулся на площадь, никого там не было. Только шест с воткнутой на него головой бросал длинную косую тень на белый под луной булыжник.

Бывает же, что так не везет человеку!

Внезапно Корэдзуми вспомнил все. Память хлынула, как река, прорвавшая запруду, и затопила его. Невыносимая тоска овладела им. Ломая в отчаянии руки, он то шел вперед, то останавливался.

Полная луна поднялась высоко. Облака рассеялись, и было светло как днем. Корэдзуми увидел, что стоит у водоема, напротив Ямамура-дза.

В лунном свете пестрые афиши, покрывающие фасад театра, побледнели и выцвели. Но ясно можно было различить сцены сражений и поединков, шествия и танцы. Черные высокие, загнутые вперед колпаки придворных и круглые шлемы самураев.

Но среди них Корэдзуми тщетно искал изображение Дандзюро — коренастое тело, могучие плечи, выкатившиеся белки глаз, вставшие дыбом волосы, искривленный рот. Вместо того всюду виднелся портрет юного красавца, тонкого и стройного. Узор его грима подражал лепестку пиона. Брови высокомерно вздымались к вискам. Дандзюро Второй.

Тогда Корэдзуми печально опустил глаза и вдруг заметил, что на скамье зазывал, которой полагалось бы быть пустой в этот поздний час, кто-то лежит съежившись. Корэдзуми подошел посмотреть на спящего. Тотчас, будто почувствовав его взгляд, человек открыл глаза и, выпрямившись, сел. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и разом раздались два возгласа:

— Господин Юмэй!

— Корэдзуми, это ты!

Они пали друг другу в объятья и, будто не веря чуду встречи, опять отодвинулись и опять обнялись. Наконец Корэдзуми спросил:

— Господин Юмэй, почему вы здесь среди ночи?

— Лень было мне идти домой, — небрежно ответил Юмэй.

— Но дом совсем близко. Хотите, я вас провожу?

— Я больше не живу в том доме, — сказал Юмэй и вздохнул. — С тех пор как нет Дандзюро и в доме новый хозяин, молодой и гордый, почувствовал я себя приживальщиком. С первым Дандзюро нас связывали работа и дружба, для второго я нищий старикашка, некрасивая и невеселая обуза, мусор, который забыли убрать. Я ушел и снял себе каморку в предместье. Но уж очень далеко возвращаться туда из театра и снова приходить по утрам. Я теперь зазывала, Корэдзуми! В актеры уже не гожусь — ноги слабы и кости не гнутся. Но голос меня еще слушается, вот я и стал зазыванием зарабатывать себе на жизнь.