Марина Александрова - Варяг

– Вяжите к конскому хвосту! – вскричал Владимир, страшно блистая очами. – Вяжите и волоките по взвозу аж до Днепра!

С хохотом вязали разгоряченные гридни несчастного идола к хвосту небольшого степняцкого коника. Тот всхрапывал, косился, но стоял смирно. Эрик словно опьянел от небывалой, злой радости – иначе бы не вскочил коньку на спину и не погнал б его вниз по Боричеву взвозу. В спину дышала толпа, поверженного идола колотили палками и плетьми. Кто-то причитал, выли женщины, кое-где слышались негодующие крики. Но вступаться за опального бога охотников не нашлось. Перун-то деревянный, а вот князь Владимир живой и горячий, на расправу скорый.

Между тем процессия прибыла на берег Днепра. Перуна столкнули в воду, и светлые волны великой реки приняли его, понесли, покачивая, неведомо куда. Эрик спешился, прислонился к ветле. В глазах мутилось, плыл кровавый туман, дыхание рвалось со свистом. Как сквозь хмель услышал он слова князя.

– Ну, хвалю, молодец! Помог своему князю – того не забуду. Мыслю я, чтоб зря народ не кликать, крестить народ прямо здесь. Раз уж при воде стоим.

Утирая ледяной пот со лба, Эрик нашел в себе силы молвить:

– Твоя воля, великий князь. Я хоть сейчас готов...

– Ну и добро, – отвечал Владимир.

В тот день крещены были горожане Киева – рабы и вельможи, бедные и богатые, стар и млад – все вступили в реку. Взрослые вошли в воду по грудь, детей держали на руках. Не обращая внимания на то, что вода ледяная, совсем немного оставалось до того дня, как Днепр покроется льдом. Сладкоголосо пели иереи, читались молитвы во славу вседержителя и, наконец, священный собор нарек всех граждан киевских христианами.

В воде по грудь стоял Эрик и повторял за священником слова христианских молитв, отрекался от нечистого и всех дел его, когда огнем пронзило правую руку. Метнул удивленно взгляд и замер, замолк на полуслове – горел-разгорался под водой огонек батюшкиного перстня, невыносимой болью жег руку, и словно бы закипала вокруг него днепровская прозрачная вода. Но по слову священника сотворил Эрик крестное знамение – исчезло наваждение, как и не было.

Но недолго сия оказия занимала помыслы княжьего милостивца: обряд крещения подошел к концу, священный собор провозгласил всех киевских граждан христианами. Эрик одним из первых выбрался на берег и, поравнявшись с князем, увидел, как по лицу его текут ясные слезы. Взор Владимира устремлен был в небо, губы шевелились, творя молитву. Почуяв направленные на него многочисленные взоры, князь светло улыбнулся и воскликнул:

– Творец тверди земной и хляби морской! Благослови сих новых чад твоих! Дай им познать тебя, Бога истинного, утверди в них праведную веру! Будь мне помощником в слабостях и искушениях зла, а я да восхвалю достойно святое имя твое!

Трепеща, стоял Эрик рядом со своим князем.

Ввечеру, за трапезой в княжеском тереме, слушали приближенные бояре речь князя Владимира.

– Исполнилась, бояре, моя великая задумка – крещена Русь. Но новые я лелею помыслы и надежды! По первому воздвигну на Перуновом капище храм святого Василия. Самые искусные зодчие со всей Руси возьмутся за работу, и украсится киевская земля домами божьими! А еще мыслю я сделать во всех городах училища для знатных отроков, чтобы ведали и счет, и грамоту. В Византии-то над нами, говорят, смеются. Говорят, мол, народ русский во тьме пребывает. И утвердится новая вера на знании книг божественных!

Покачивали головами бояре, поглаживали бороды. Оно, конечно, хорошо знать грамоту и счет, да кто ж пойдет в училище это? Многие до сих пор грамоту считают опасным волхвованием. Ну да ничего – если князь решил, значит, так хорошо.

Как и думал Эрик, Лаура была слишком хрупкой для того, чтобы выносить ребенка спокойно и безмучительно. Эрик поминал тех толстопятых русских баба, которые рожают одного ребенка за другим, а во время тяжести никогда не бывают нездоровы, работая наравне со всеми. Быть может, зачни Лаура от соплеменника, с ней тоже бы было все хорошо, но сильный ребенок славянских кровей высасывал из юной женщины все соки. Она страшно осунулась – на лице остались только глаза, нос заострился.

Эрик трепетал за нее: ни в чем не противоречил, стремился исполнить малейшую прихоть и ни на шаг не отходил от любимой. Это ему было нетрудно: Лаура была столь же покладиста и ласкова, как и раньше. Вот только временами на нее нападала какая-то странная слезливость, и тогда она могла долго плакать, сама не ведая причины своего горя. Тогда Эрик темнел лицом, уходил куда-нибудь в дальнюю горницу и молча переживал свой гнев, а выходил оттуда уже с ласковой улыбкой на лице.

Эрик съездил на свой надел, осмотрел новый терем. Он был совершенно уже готов, только что не обставлен и не обжит. Ну да это дело наживное – несколько слуг отправились туда насиживать место. Плишка и Нюта с дочерью также уехали в новый терем. Бабка Преслава пока еще оставалась в Киеве, постепенно сдавая свои обязанности выбранной ею самой служанке, которой предстояло вскоре стать ключницей.

Не только обязанности ключницы удерживали Преславу в Киеве. Эрик не хотел, чтоб уезжала она до той поры, когда придется Лауре произвести на свет дитя. Этого дня Эрик боялся больше чем чего-либо на свете. Вспоминая теперь, как смеялся над бедным Плишкой, он не мог не признаться себе в том, что переживает даже сильнее. Эрик решил, что ребенок должен появиться на свет здесь, в Киеве, и лишь перед самой свадьбой он отправит Лауру в деревню.

Лаура тоже тосковала в страхе перед грядущими переменами. Временами казалось, что ей суждено погибнуть во цвете лет в этой странной холодной стране. Уже кончилась осень, начиналась зима, а с ней пришли холода, которых так боялась теплолюбивая фряженка.

И еще одна мука появилась для нее с недавних пор. Что бы ни говорила она своему господину, мысль о том, что скоро в жизни его появится законная жена, наводила на Лауру самую черную тоску. Эта женщина будет иметь больше власти над ним, она может быть очень красивой и влиятельной, богатой, с многочисленной, знатной родней... Вдруг Эрик привяжется к ней сердцем, полюбит ее, а она, Лаура, останется одна-одинешенька в этой чужой, ужасной стране, и некуда ей будет идти, не у кого просить помощи?

И Лаура рыдала часами, потом, боясь повредить младенцу, успокаивалась. Вновь и вновь подходила к зеркалу, но и это не приносило успокоения. На нее смотрела не та девушка-былинка, гибкая, стройная, смешливая, способная очаровать кого угодно, а подурневшая, исхудавшая женщина с огромным животом, с тоской в заплаканных глазах...

Она знала, что сильно подурнела, и опасалась: вдруг господину неприятно смотреть на нее, быть с ней рядом?