Марина Александрова - Кольцо странника

Всеслав открыл глаза. На пороге комнаты стояла высокая и сухопарая старуха, смотрела неприветливо, исподлобья.

– Тебя как звать? – спросила она, и только тут Всеслав понял, что говорит она по-русски.

– Всеславом... – ответил он и рассмеялся, сам не зная чему.

– Чего гогочешь? – еще больше нахмурилась гостья. – Аль радость какая?

– Да вот тебя увидел, вот и радость! От родной речи уж отвык, – отвечал Всеслав, широко улыбаясь.

Хмурое лицо старухи немного прояснилось.

– Меня Марией зови. Нужно тебе чего?

– М-мне... – растерялся Всеслав. – Да нет, ничего. Да растолкуй ты мне! – вскрикнул он, видя, что старуха повернулась и, видимо, собирается уходить. – Куда это я попал, и что за чудеса делаются? Что ж ты меня, затем и разбудила, чтоб спросить, не нужно ли мне чего?

– Нет, – ответила старуха, и непонятно было, к чему это относить. – Я тебе вроде как прислуживать поставлена. Тут никто русского языка не кумекает, я одна. Потом-то и сам понимать начнешь, а пока вот через меня говори, что надо.

Всеслав озадаченно почесал в затылке.

– Да это как же, старая? Я ж сам – раб, такой же, как ты!

– Такой, да не такой, – загадочно ответила бабка. – Потом все сам узнаешь, не торопись. Отъедайся вот да отсыпайся, а надо что будет – меня покличь.

И ушла.

Заснуть Всеслав, конечно, больше не смог. Лежал, пялился в потолок без толку. «Такой, да не такой» – сказала эта старая ведьма. А какой тогда? Отчего это ему такое особое положение вышло, за какие труды и заслуги?

Так и пролежал без сна до рассвета. Новый день ничего не прояснил – только после обеда, когда Всеслав собрался от скуки вздремнуть, пришел в горницу хлипкий мужичишка, приволок под мышкой вощеную дощечку, которой Всеслав обрадовался пуще ясного солнышка. Мужичишка пояснил знаками – пришел учить Всеслава грамоте, то бишь греческому языку. Рисовал на дощечке значок, потом говорил его звуком. Всеслав слушал внимательно, понимал – на чужой стороне пропадешь, коль языка не выучишь, как надо. Сам для себя постарался – показывал на разные вещи, узнавал, как называются.

Учитель приходил каждый день. Всеслав уже толково понимал греческий, мог сам кое-что сказать, да что толку? Говорить-то не с кем. Только и ходили, что заморыш этот, из которого лишнего слова не вытянешь, и старая Мария, тоже неразговорчивая. Кормили от пуза, никакой работы не давали. Одно мучило – скука и тревога невнятная. Что дальше будет?

А дальше было такое, о чем Всеслав и помыслить не мог.

Прошел месяц без малого, в скуке и размышлениях прошел, и вот как-то под вечер заявилась Мария. Зашептала:

– Хозяин тебя кличет, понадобился ты ему. Приоденься, я вот тут платье принесла, и ступай скорей.

Всеслав заторопился. Сердце прыгало, как заяц – вот теперь, теперь-то все объяснится! Слуги проводили в дом. Всеслав и тогда уж приметил, только внимания не обратил – идут за ним, шепчутся, перемигиваются, смеются чему-то. Мало ли!

В палатах загляделся на невиданную роскошь. Все, что можно – позолочено, везде диковинки да безделки, но тоже, видать, немалые деньги стоят. Из клеточки под потолком разноцветная, клювастая птица заорала человеческим голосом, правда, по-гречески, что-то вроде: «Дайте жрать!». Шарахнулся в сторону, потом стыдно стало за свой испуг. Пошли дальше.

Хозяин принял Всеслава в низенькой палате. Стены все сплошь расписаны райскими птицами, золотыми деревьями. Всеслав так загляделся на дивную роспись, на мозаичный пол – не приметил хозяина, который покоился в затененном углу, на низком ложе, покрытом мехами.

– Подойди сюда, юноша, – раздался в полумраке мягкий, тихий голос.

Всеслав вздрогнул, огляделся, и подошел.

– Довольно ли ты выучил наш язык? – продолжил хозяин, и Всеслав понял и ответил:

– Да, я уже могу понимать и говорить на вашем языке.

– Хорошо. Присядь рядом со мной. Мы будем беседовать, не так ли? Сейчас нам принесут ужин, и я хочу слушать историю твоей жизни.

Бесшумно открылись двустворчатые дверцы, слуги внесли стол, уставленный яствами, напитками. Хозяин потчевал Всеслава ласково, предлагал попробовать то того, то другого, так что Всеслав совсем согрелся душой, разомлел. По просьбе хозяина начал рассказывать ему о своей жизни – путаясь, сбиваясь, не находя нужных слов. Но странно – говоря о себе на неродном языке, почувствовал вдруг странную легкость и отчужденность, словно говорил о чужой судьбе. Хозяин, назвавшийся Никифором (но обращаться к нему следовало – господин мой), слушал внимательно, кивал головой; порой, когда Всеслав запинался, мучительно подыскивая нужное слово, прикасался к его руке, ободряя...

– Сердце мое привязалось к тебе, как только я тебя увидел, – сказал господин, когда Всеслав закончил свой рассказ и припал пересохшими губами к кубку. – Меня пленила твоя молодость и красота, страдание и печаль в твоих глазах. О, я сделаю все, чтобы облегчить твою участь, я сделаю так, чтобы твои глаза только улыбались. Ты ни в чем не будешь знать недостатка...

У Всеслава язык чесался сказать – отпусти ты меня на волю, отправь на родину, коли уж я так тебе приглянулся. Но не решился, испугался прогневить этого странного человека. А хозяин подсаживался все ближе и ближе. Держал теперь Всеслава за руку своей влажной рукой, часто и глубоко вздыхал. «Эк я его расстроил», – подумал Всеслав и покосился на профиль Никифора, еле видный уже в полумраке. Тот почувствовал взгляд, повернулся медленно. Влажные его губы раскрылись в улыбке и, прежде чем Всеслав успел понять, что происходит, приникли к его шее в липком поцелуе.

Огненная вспышка озарила разум, перед глазами закружились красные точки. Как просто все оказалось, Господи! Брезгливо, словно стряхивая мокрицу, он отстранил хозяина, вскочил с ложа. Не было даже слов – по-гречески не учили такому, да и по-русски забыл все, кроме ругательств.

– Что ты, что ты, – зашептал Никифор, поднимаясь. – Светлый юноша, милый... Ну, подойди, не бойся...

– Я подойду, – тихо сказал Всеслав по-русски. – Я-то подойду, чтоб тебе башку твою поганую оторвать!

Никифор не мог понять слов, что сказал раб, но тон почуял, и махнул рукой.

– Ладно, ступай. Ты молод, горяч, тебе надо успокоиться. Иди!

Всеслав быстро пошел к выходу. Там его уже ждали двое вооруженных слуг, которые и проводили его до отведенных ему покоев. Там Всеслав бросился, не раздеваясь, на ложе – предаваться страданию.

Грех, грех поганый, содомский! А он и сам хорош, доверчивая душа – раскис, размяк. Приветил незнакомый человек – и забыл сразу, что человек этот купил его, как скотину, и теперь волен в жизни его и в смерти!

«Нет уж, в следующий раз я не смолчу! – размышлял про себя Всеслав. – Ужо я выспрошу у Марии, как это по-гречески говорится, да и назову ему, кто он есть. Лучше уж погибель принять, чем всю жизнь в позоре жить, да еще и грех взять на душу!»