Юзеф Крашевский - Из семилетней войны

Симонис до того увлекся этими богатствами, что прусский король ему показался ничтожным в сравнении с дрезденским министром, и он не хотел верить, чтобы обладатель этих драгоценностей, Брюль, не защитил себя заблаговременно от опасного соседа. Для него казалось непонятным и то, что в Берлине, в Сан-Суси, шли постоянные приготовления к войне, тогда как в Дрездене об этом даже и не думали, а только заботились о том, какими бы налогами увеличить доходы государства. Когда в Берлине была полнейшая свобода слова, где король смеялся над памфлетами и сатирами, только бы получить деньги, в Саксонии никто не смел рассуждать о политике вообще, а о налогах — в особенности. За рассуждение о непопулярных мерах саксонского правительства высылали без суда в Кенипптейн. За смелые слова Фридрих наказывал иногда палкой, но чаще всего обращал их в насмешку.

Сплетнями он пренебрегал, а за непослушание — наказывал смертью; в Дрездене боялись правды; там было все основано на лжи и обмане. С одной стороны, цинизм переходил всякие границы приличия; с другой — обман, облеченный в красивую внешнюю форму, прикрываемый роскошью, не хотел знать о нищете других и с улыбкой на губах подписывал смертные приговоры…

Два этих мира должны были столкнуться в кровавой битве, хотя бы ради добычи Силезии и Чехии, потому что в Саксонии нечего было взять. Зло в этих двух видах должно было вступить в бой и уничтожить друг друга. Брюль был представителем самой идеальной лжи, а Фридрих — цинизма. Поэтому неудивительно, что они ненавидели друг друга; но Брюль прикрывал свою ненависть маской глубочайшего почтения; Фридрих же никогда не хотел произносить даже имени министра, и только в насмешку ему назвал его именем одну из своих верховых лошадей. Против Фридриха министр устраивал тайный союз и тихо, осторожно ждал последней решительной минуты, а Фридрих в отместку дал себе слово уничтожить Саксонию.

Имея на своей стороне Австрию, Францию, Россию и Швецию, первый министр был вполне уверен, что легко победит Бранденбуржца. Его нисколько не тревожило, что в Саксонии было всего 15.000 войска и что по сигналу Фридриха его окружит несколько сот тысяч прусских солдат, а потому ему казалось, что он мог спать спокойно в своем золотом гнездышке. Но только казалось…

В Дрездене не особенно заботились о том, что делается в Берлине. Тайный союз казался им отлично скрытым. Никто не догадывался, что у Фридриха везде были свои шпионы, которые докладывали ему обо всем, до малейшей подробности. Никто не подозревал, что у Фридриха были копии со всех тайных актов и писем, находящихся в канцелярии Брюля; что о малейшем движении и каждом новом проекте, когда он был только в зародыше, сообщалось в Берлин. Фридрих прикрывал свое беспокойство видом, что ко всему относится равнодушно, будучи вполне уверен в своей силе; в Дрездене же отличались неподдельной слепотой и самоуверенностью. Но в Пруссии давно уже тайно делались приготовления; Фридрих II потихоньку, по ночам, начал двигать батальоны и полки к саксонской границе; войска шли врассыпную, так что об этом в крае даже никто не знал; главная армия была в полном распоряжении короля и его полковников; в Сан-Суси пажи уже говорили о Силезии, но за стены замка не выходило ни одного слова; в Дрездене же в это время покупались новые картины, делались приготовления к постановке новых опер, король охотился, а его министр загребал деньги, облитые слезами и потом бедных людей.

Подобная беспечность производила на Симониса удручающее впечатление, и он больше боялся за Берлин, чем за Дрезден, потому что такое равнодушие, как думал он, было основано на чем-нибудь.

Сарданапаловская роскошь поражала его и обезоруживала. Он не хотел верить и не допускал даже, чтобы рядом с подобным богатством соседствовало совершенное ослепление.

Блюмли познакомил его с окружением Брюля и его жены. Все они отличались особенной важностью. Все ходили в золоте и серебре, стараясь подражать своим господам. Казалось, что деньги для них ровно ничего не стоили и добывались силой воли и энергии. В разговоре с ними Симонис узнал, что если нужны были деньги, то посылали акцизного чиновника или сборщика податей с целым отрядом солдат в провинцию, и нужная сумма всегда доставлялась им.

Блюмли шептал на ухо Симонису почти на каждом шагу.

— Вот этот, — говорил он, — два года тому назад был без рубашки, а теперь у него собственная карета и два лакея.

Проведя все утро в наблюдениях и рассматривании богатств, запасшись впечатлениями и сплетнями, Симонис поторопился домой, чтобы написать длинное послание обо всем виденном и слышанном; но когда он собрался подняться в третий этаж, его остановила Гертруда, сделав знак, чтобы он зашел к баронессе.

Старушка на этот раз прифрантилась. Вместо белого чепчика на ней были одеты высокий парик и великолепное платье, руки были украшены кольцами и веером. Она стояла у порога, приветливо кивая юноше головой; за ней стояла молодая, очень красивая девушка, лет восемнадцати; напудренное лицо придавало ей еще больше свежести. Дальше за ними стоял офицер в гвардейском саксонском мундире, с некрасивым, но строгим лицом; он был бледен, желт, изнурен; все мускулы его лица как-то конвульсивно передергивались, что вовсе не придавало ему красоты. Блуждающий взгляд, выпяченные губы и невольное подергивание всего лица придавали внешности этого человека что-то отталкивающее. С первого взгляда личность эта показалась Симонису подозрительной. Но зато барышня с голубыми глазами сразу прельстила его. Посреди залы был накрыт стол только для троих, но Гертруда, как бы догадываясь, несла уже четвертый прибор.

— Пожалуйте, пожалуйте, кавалер де Симонис, — сказала баронесса; — милости просим. Я вас ждала. У меня гости, но нам не хватает четвертого к обеду, а потому вы должны с нами откушать.

Началось представление.

— Рекомендую вам, — сказала она, — мою племянницу, Пе-питу Ностиц (итальянские и испанские имена в то время были в моде); такая же ярая саксонка, как и пруссачка. А это, — прибавила она, — мой хороший приятель, капитан, барон Фельнер.

Симонис обоим раскланялся, но на красивую Пепиту смотрел, как на радугу; а так как он сам был молод и красив, то молодая девушка приветствовала его весьма сочувственным взглядом. Во всяком случае, ей было приятнее смотреть на Симониса, чем на офицера, который в это время покручивал свои тонкие усы, не зная куда девать руки.

Старушка тотчас пригласила садиться к столу, посадив Симониса с левой, а племянницу — с правой стороны, подле себя; Фельнер сел напротив хозяйки. Таким образом, офицер сделался мишенью для стрельбы прекрасных глаз девушки.