Юзеф Крашевский - Сфинкс

— Я понемногу возвращаю, что взял у твоего барина раньше, в лучшие времена.

Сам был весел и непринужден, никогда не жаловался, а взамен: по нескольку часов в день лепил из глины с тем огоньком, легкостью и вдохновением, которые отличают избранных.

Ян, между тем, писал картину, но бессильно, бездушно, поминутно ее бросая, не будучи в состоянии собрать мысли, не радуясь своей работе, устав от нее, оторопев от неудач. Долги (а Жарский давал ему больше всех) достигли пяти тысяч; земля до сих пор не была продана.

Старый любитель застал однажды Яна в таком отчаянии и горести, что момент показался ему самым благоприятным для того, чтобы сделать с Яном все, что вздумается. Он и предложил ему взять за долг все прежние работы.

— Возьму картины, — сказал он, — хотя знаю, что этого у нас никогда не продашь, одна потеря; но для вас, которого я так уважаю.

— Что же бы вы хотели взять?

— А! Понятно, в первую очередь самую лучшую: Адониса.

— Мое главнее творение! Его оценили в Риме в тысячу червонцев, и я его так ценю.

— Так ведь это в Риме; а в Вильно сто червонцев большая сумма, и за картину — неслыханное дело! Невиданная цена! Ну, я это делаю для вас, возьму в ста червонцах.

— Завтра! Завтра! Может быть, придут деньги.

— Ну, хорошо, пусть будет завтра, — сказал старик после получасовой борьбы. — Пока что, вижу, у вас дома не густо, вот еще десять талеров, потом рассчитаемся.

Ян обнял его и сейчас же побежал купить какое-то лакомство для Ягуси, о котором бедняжка упоминала сквозь сон. Сердце у него сжималось, но раньше не мог купить! Это лакомство, фрукты, в это время года стоили целый злотый, остальное разошлось между более настойчивыми кредиторами. Дали по несколько злотых давно напоминавшим: булочнику, мяснику, служанке.

Вечером в тот же день прибежал Мамонич, но бледный как стенка и очевидно смущенный. Он взял Яна под руку и на ухо сказал:

— Пойдем!

— Куда?

— Так, прогуляться, мне нездоровится, надо на свежий воздух. Он мигнул, что хочет что-то сообщить, а не может при жене.

— Только скоро вернитесь, промолвила Ягуся, — я одна скучаю, боюсь, и, оставшись одна, плачу и плачу.

— Тогда лучше не пойдем, — сказал Ян.

Мамонич, по-видимому, остался очень недоволен; но приход подруги Ягуси дал им возможность выйти на минуту.

— Хочешь мне что-то сказать?

— Ты мужчина и должен уметь переносить горе по-мужски: это наше дело! — сказал без всяких подвохов Мамонич. — Ничего не говори и вида не подай Ягусе: выкарабкаемся, как Бог даст, но выкарабкаемся. Вот письмо.

— Земля продана?

— Продана, но если б ты знал ее размеры и стоимость, то лучше было бы ее сохранить.

Ян стал читать письмо поверенного и сначала не мог его понять.

У него уже не было куска земли, который мог бы назвать своим, а продажа не дала почти ничего, ничего по сравнению с тем, что ожидали.

В письме сообщали, что согласно желанию Ругпиутиса и данной доверенности, отправились туда для оценки и продажи. Подаренный участок был меньше десятины. Продаже противился арендатор, которому Ян неосмотрительно отдал на несколько лет в аренду дом, огород и поля, не выговорив себе продажи, так как не думал, что будет к ней принужден. Наследники того лица, которое подарило землю Ругпиутису, составили письменный протест против дарственной записи, пытаясь отобрать участок обратно. Покупатели, сначала многочисленные, а потом устрашенные формальностями и зародышем тяжбы, устранились от торгов. Адвокат удачно обошел все трудности, договорившись с наследниками о продаже прилегающего к их имению участка и успокоив арендатора небольшим вознаграждением.

За землю уплатили по самой высокой оценке, не применявшейся в той местности, пятьсот злотых. Участок был небольшой, дом полуразрушенный, поля болотистые, а осушавшие их канавы заброшены. Отняв от этих пятисот несколько десятков для арендатора, стоимость поездки и т. п., остальные триста девяносто с лишним прислали вместе с письмом.

Ян читал, читал и дошел до окончательного итога; он решил, что получит три тысячи.

— А! — воскликнул он. — Три тысячи, этого не хватит.

— Три тысячи, думаешь?

— Да, 3900 и еще что-то.

— Да читай лучше! — вскричал в отчаянии Тит.

— Что же больше? И Ян стал читать письмо вторично, внимательнее, дошел до!

390, бросил письмо и заломил руки:

— Как? Только всего! Но это грабеж, это негодный обман!

— Ян! Что за помешательство! С этим письмом я хожу вот уже два дня от адвоката к адвокату, справлялся в судах, расспрашивал, следил, сам узнавал стоимость земли; иначе продать нельзя было. Даже цену уплатили слишком большую; но твоя земля больше не стоила!

— Ах!.. Что я теперь сделаю?

— Ничего не остается, как продать картины, отказаться от назначенной большой цены и отдать за что придется. Потом уехать отсюда и поискать счастья в другом месте. Я тоже вырежу себе на Закрете палку и оставлю город моих знаменитых прадедов без сожаления, бедным. Пойду вам служить и помогать.

Они в слезах бросились друг другу в объятия.

— А! Кто может так плакать, как мы сейчас, еще не назовется несчастным! — воскликнул Тит. — Только мужайся! Ты читал Васари, помнишь судьбы художников, твоих братьев, в лучшем отечестве, в Италии. Отдай картины Жарскому по той цене, какую даст. Это, конечно, большая жертва, так как дело не в деньгах, а в той большей, иной стоимости, какую ты придавал своим работам; однако, — что это значит в сравнении с другими человеческими нуждами! Ягуся будет спокойна. Бедность, как смерть, страшна лишь тем, которые страшными их себе представляют издали. Хлеб, воздух, чистая совесть; а если еще Бог даст одно дружеское сердце, даст два! Ах! Разве этого мало!

Кончая этот разговор, они подошли к дому, где с ними повстречался проходивший мимо, а может быть выслеживавший их Жарский, который с утра знал о письме. Он встретил их, как бы собравшись погулять.

— А, вы куда это? — спросил он с улыбкой.

— Идем домой.

— Значит, завтра, — сказал старик, — до завтра, пан Ян.

— Сегодня, если хотите, — ответил Ян, не сознавая, что говорит; раз решившись расстаться с мечтами, торопился сбыть картины, которые лишь напоминают ему его разочарование.

— О! Сегодня? К чему спешка?

— Сегодня, завтра, берите, покупайте все, так как я отсюда уезжаю, — продолжал Ян.

— Как! С женой накануне родов?

— Сразу же после родов уедем.

— Ну! Завтра.

И ушел.

Они были у дверей, Ян позвал Мамонича к себе, чтобы вечер провести вместе.

— Не могу, — сказал пятясь смущенный Тит. — У меня дело.

— Какое?

— О! Это моя тайна. Он улыбнулся и ушел.

В действительности Тит принужден был избегать квартиры Яна, так как вследствие самых невинных, но частых и в разное время посещений, вследствие частого пребывания с глазу на глаз с Ягусей даже в сумерки, самые грозные сплетни ходили по городу; а Мручкевич, о супруге которого говорили, что она напивается только потому, чтобы забыть о прежних любовниках, "quorum numerus erat infinitus" [30] Которых число было бесконечно. , - Перли, Розынка коего славилась веселым поведением, — воспользовались случаем, чтобы распространить о жене Яна самые негодные слухи, связывая ее имя с Титом.