Виктор Лихоносов - Ненаписанные воспоминания. Наш маленький Париж

— Давно я не пробовал у тебя. А старый друг лучше новых двух.

— Если она очень старый, то хуже. Охота молоденькую фэфочку. Молодому человеку невесту найду. Персу нашел, почему ему не найду? Баграт все может. Какой цвет волос? Талия узенькая? Прекрасная Елена, владычица сердец, ты будь... и...

— Мне хозяйка нужна,— хмуро сказал Попсуйшапка.— А не та, что карболкой на базаре травится.

— Мы ему такую выберем,— сказал Костогрыз,— шо вымя у коровы помоет, подоит и вытрет чистой тряпочкой.

— Кухарка у наказного атамана. Всегда кости будут, а? К чертовой матери. Выбирай!

— Не, не,— отпирался недовольно Попсуйшапка.— И ваших за ширмой трехрублевых тоже не надо.

Уже смеркалось. От Баграта они вышли по Екатерининской на Красную и у пожарной каланчи поглядели, как господа идут в «Чашку чая», затем пожали руку Терешке.

— Поедем в Пашковку, Василек! — настаивал Костогрыз.— Одарушка нам вареников поставит.

— У меня в бочке шкурки замоченные, Лука Минаевич.

— Ведь если допустить, что весь правый лагерь ошибается...— послышалось сзади, и Костогрыз с Попсуйшапкой оглянулись. Двое господ в шляпах разговаривали. «Шляпы не от Хотмахера»,— отметил Попсуйшапка.— То неужели весь левый лагерь прав? Неужели интересы России на этот раз гораздо вернее понимают господа жиды, поляки, латыши, социалисты, русские и заграничные?

— Це пускай брешут,— сказал Костогрыз.— Оно нам не нужно. Поедем. Ну и напились мы с тобой. Один так же напился и заснул в канаве. А его, сонного, зачем-то из чебот вынули. Проспал чеботы. Мои на мне ще? Ще тут.

— Это у вас называется напиться? По стакану воды.

— Поедем. Подарю тебе оту старую люльку, шо у меня на стене висит.

В Пашковской у воротец хаты, сложив руки на животе, стояла в ожидании сухая, остроплечая бабка, жена Костогрыза.

— Фу! — сказал Костогрыз ей.— Слава тебе, господи, и тебе, Одарушка, шо по погоде до хаты дошел. Наша ж станица?

— Где ж вы были, шо ты так упарился?

По воспитанной в казачьей среде осторожности она не смела браниться открыто, а может, была малодушна, добра; в ее голосе было больше любопытства, чем строгости. Себе бы в жены мечтал найти Попсуйшапка такую же понятливую казачку.

— У Баграта задержались...— Костогрыз пошел по длинному двору.

— Лучше б пошел с внуками у концерт.

— У концерт? А чего я там позабыл? Один водит смычком, а все пораззявляются, как бараны на воду. Как бы он у меня в хате играл, а я бы лежал та слушал, то оно б так. Той музыкой только кур скликать. Я лучше войсковой хор послушаю. Поднимусь наверх, казакам дам на водку.

— А це кто? — шепотом спросила жена в хате.

— А це шапошный мастер. А ну давай нам адамовых слезок та чего-нибудь на закуску.

Одарушка покорно захлопотала; достала из печурки серник, ткнула его в пепел припечки и, когда он зажегся, перенесла огонек к каганцу. Костогрыз, подняв крышку огромного ковнойского сундука, обитого жестяными полосками, провалился туда по пояс и что-то искал.

— Чего оно там лазит, чего оно там ищет? — запричитала Одарушка.— То оно не видит, шо там мука!

Костогрыз с громом бросил крышку.

— Медали мои мукой засыпали, ружья на вас нет!

— Они у тебя там лежали когда, медали те?

— Ты ж моя козочка, ты моя ясочка, не бурчи, неси нам скорей на стол.

Через полчаса Одарушка принесла на стол две мисочки сметаны, положила ложки. Не успели оглянуться — она выловила плетенкой из котелка вареники и так же в двух мисках поставила перед Лукой и гостем. Попсуйшапка следил за ее руками. Бросив по ложке масла и творогу, она прикрыла поочередно миски кружком, встряхнула несколько раз; затем взяла глечик, перевернула его донышком вверх и на него устроила каганец. Василий сидел как у себя дома в деревне, когда мать их кормила вечерами. Костогрыз заправил оселедец за ухо, крепко потер лысину ладонью, перекрестился и сказал:

— Просим! Нехай, как говорили паны-отцы, сам господь благословит на яствие и питие. Добре ты, стара, сотворила, шо огонек близко подсунула, а то как мимо рота не пронесешь, то, может, заместо вареника какого другого зверя потянешь.

Красивая барышня-казачка с подобранной под шелковый платок темной косой спала в углу другой комнаты.

— Засватаем Василя! Тут один приглядывается к ней, но она на него и плюнуть не схочет. Так же, перепелочка моя? Ты спишь? А то я сам пойду по дворам жениться! Чего? Чем не казак? — Костогрыз встал и завертелся.— Хоть сбоку. Хоть сзаду. Кругом бравый казак. На вечерницах увижу какую бравую дивчину, то й моя!

— Ой и поднесу я тебе печеного кабака! — Одарушка взмахнула перед стариком чистой тряпочкой.— Расходился.

— А шо нам делать в чистой отставке? Засватаем внучку. Перекидай чарку, Василь. Чернобровая, свежая та полная, как луна. Где ни посей, там вродится. Перекидай чарку.

— Замуж идти,— сказала Одарушка,— надо коленкой сундук придавить.

— За приданым не станет. Пчелы есть. Она сиротка у нас. Дед, бабка, сестра та брат Дионис. Батько на японской голову сложил. Ой, к Дионису надо в лагеря. Ты ж пирожков спеки, Одарушка. Чего она там лежит? Вкупе почивать — оно теплее. И как мы с бабкой колысь: сама на дрожках, бисова душа, приехала.

— Боже! — Жена опять взмахнула тряпочкой.— Та ты, Лука, пришел как хомяк, глаза б не видели.

— Чего ж хомяком не быть, як такие штаны на меня надели. Батько весной отвез на степь, я там жил и ночевал. Приезжают осенью: «Лука, будем тебя женить. Пошили штаны и сорочку». А я, Василь, ходил в полотняной рубахе до пяток, штанов не было. И «тебя женить будем»! Ну-ну! За руку — и в станицу. Нарядили. Кого ж брать будем? «Та есть там Одарушка, она моторна дивчина, коров подоит, поприбирает, помажет все. И мастерица строчить воротнички на бешмете».— «Я ж ее не видел!» Едут дядько с батьком, и меня посадили на гарбу. Привели. Выходит она: худенькая, трошки рябенькая, известку колупает на печке.

— Понравилась? — выкрикнула из угла внучка. Голос приятный.

— А! До черта я там знал, понравилась, нет. Батько ж сказал: добра дивчина. Главное — штаны на меня надели.

— Привезли его,— перебила жена, стараясь в игре воспоминаний попуще унизить своего бывшего жениха,— я как глянула: а он толстый, морда порепанная, сам недотепный. Штаны широкие, полотняные, очкуром подвязаны, а вот тут одна пуговица великая-великая, о бо-оже, не пойду за него. Не пойду, не нравится. Брат сзади толкает: «Иди, подлюка!» Посадили, повезли. А у них стога сена, коровы рачком стоят, в сене копаются. «Ой, боже, как тут хозяйствовать?» Гарба на трех колесах, коняка на трех ногах та хата, шо перекидается. И мать под церковью пряниками торговала — це ж позор для казачки! А под венцом кидал задки как жеребец.

— Я, Одарушка, целовал тебя потихоньку, шоб не напугать, а ты хватила меня как ужака лягушку. И положила на душистое сено, под образа. Глянул утром на старые иконы та вспомнил, шо надо ж завешивать. Ой, говорю, болит рука! Она: «Меньше ото будешь за пазуху хвататься». Ну, думаю, эта дивчина не будет плодовитей пчелиной матки.