Эмилиян Станев - Антихрист

Очнувшись, увидал я, что самодержец пристально смотрит на меня, и ответил так: «Записывал я не твоим пером. Однако ж не всё ли равно, твоё царское величество, каким пером писать? Даже если и твоим, неужто мог я заранее знать, что начертаю им? Ибо перо — простое орудие, а слово — оно от духа, для коего не существует условностей и запретов».

«О каком духе говоришь ты? О святом, исходящем от Бога единого, либо же о духе злого мучителя, Сатаны?» — спросил патриарх.

«О человеческом духе», — отвечал я.

«А кто вдохнул в человека дух сей?»

Что стоило мне сказать: «От Бога он!» Но вместо того ответил: «Не знаю». Тогда иеродьякон обратился к собору: «Человек сей — злостный осквернитель веры. Он не верует в святую Троицу, ибо — вы слышали сами — не признает в человеке духа божьего. Подобно бледноречивому и нечестивому учителю своему, хитро отклоняет вопросы наши либо молчит. Манихейская ложь глубоко пустила корни в разум его и душу. Из-за неё снял он с себя Христово облаченье и ушел к субботникам, дабы блудствовать и славить Сатану». Потом повернулся ко мне и пронзил меня взглядом, горевшим жаждой мести. Высокий, черный, охваченный ревностью к божественной правде, которую знал канонически, гордый тем, что радеет о святой церкви.

Вслед за ним пожелал говорить хартофилакс. Он подтвердил обвинения иеродьякона и сказал, что пределами мысли являются законы божьи, оберегаемые церковью и не признаваемые, дескать, мною. Говорили и другие архиереи, меж коих — игумен монастыря святого Ильи, упомянувший об убийстве Доросия и о том, что я ни разу не переступил порога монастырской церкви, и нарекший Доросия великим подвижником и просветителем.

Я же, напрягая разум, спрашивал себя, как защититься мне, коль в суждениях своих и представлениях далеко ушел от моих судей, и дивился тому, что отсюда-то и проистекает моя беспомощность. Они желали, чтобы я мыслил, как они, и не подвергал сомнению их разум, ибо в таком случае не достойны они судить меня.

Лишь один-единственный человек здесь знал обо мне правду, но он молчал. Взглядом отыскал я его среди черных ряс и воскликнул: «Отец Евтимий, что же ты молчишь? Ты знаешь страдания души моей. Защити меня!» Голос мой, мне самому незнакомый, пролетел по зале из конца в конец, приведя всех в замешательство.

Наступила тишина, как во гробе, все взоры обратились к Евтимию, он же, не глядя на меня, произнес: «Нет защиты, чадо, для блуждающего меж дьяволом и Господом, покуда страдания либо смерть не пресекут, подобно секире, путь к тому или к другому. Там, в темнице, сказал я тебе, что если сила божья не сумела укротить твоей гордыни, то никто не укротит её. Прими кару, как перст божий во исправление твое и спасение…»

Отвели меня стражники туда же, где стоял в ожидании приговора Калеко. Собор стал совещаться, и мне было видно, как Евтимий приблизился к царю и патриарху и долго убеждал их в чем-то. Патриарх не соглашался, неодобрительно качал седой бородой, Иван-Александр задумчиво слушал. Сойдясь группами, архиереи и вельможи шептались и спорили о том, какой нас подвергнуть каре. В это время принесли огромные ножницы, обстригли нам волосы, а когда дьякон хотел обстричь и бороды, один из стражников остановил его словами: «Бород не трожь — так приказал татарин».

Поднялся патриарх, стукнул жезлом об пол. Поднялись вельможи и клир. Высокий иеродьякон знаком велел подвести нас к царским тронам, и чередой — сначала служители церкви, потом боляре, — по всей тронной зале, один за другим, пошли восклицать: «Виновны, анафема! Виновны, анафема!» И произнося сии слова, каждый вздымал и опускал руку…

Легко оправдать мудростью право спустить с человека шкуру, заставить на пороге смерти принять твою правду, как поступили в лавре с отцом Лукой. Кто из богов не жесток и ведь «во имя твое» убиваем мы себе подобных? Но что стало бы, если бы мертвые судили о делах наших?

Чем иным мог ты утешить меня, великий пастырь? Ведь спустя годы утешал ты народ болгарский обещанием царства небесного? Был ты унижен из-за любви своей к горнему Иерусалиму, ибо всякая любовь ведет человека к унижениям, подчиняя волю его тому, что возлюбил он. Убеждая тырновских граждан, что мощи небесной твоей суженой, святой Петки, святого Ивана Рильского и других святых непобедимы и агаряне никогда не войдут в стены столицы, не был ли ты готов примириться с падением Тырновграда, коль верил, что всё есть промысел божий? Ты обрел способность блаженствовать посредством воображения, и блаженство это не исключало смерти, которую называл ты «юницей с нежными дланями». Ты возжелал обратить несчастье народа своего в очищение, слабость его перед завоевателем в силу и спасение с помощью святой Троицы, которой вверял его «ныне и вовеки». В те страшные дни, когда открыл я Шеремет-бегу, что ты за человек, он рассмеялся и сказал, что человеку не дано увидеть Эдем, покуда не вступит он туда. Ты же верил, что вступил туда при жизни. Но кабы видел ты свет Фаворский, как видел его я, разве не охватил бы тебя дух отрицания, сомнения и поиска? Разве не раскаялся бы ты, что вынес мне приговор? Разве не уподобились бы мы друг другу, наставник мой? И кто кого судил бы тогда? Разве величие требует отречения от земного, а представление о свободе достигается рабством перед Всевышним? Ты называл отечество своё раем, «сотворенным из живых каменьев, художник и созидатель коих есть Бог», и поил дух свой «млеком благочестия». Но если этот рай — блаженство мнимое, то ложью был и ты, и вправе я сказать: «Ложью крепится величие человеческое! Спасение есть ложь! На лжи непобедимой зиждется сила человеческая!..»

После провозглашения анафемы нас вновь отвели в узилище, где оставались мы пять дней, покуда собор решал участь евреев. Мы узнали, что двое из них приговорены к смерти, однако ж его царское величество заменил смерть пыткой, а третьего, раввина, толпа побила камнями.

Не зная, какая участь уготована мне, я представлял себе, как меня четвертуют, вешают, перепиливают пилой или привязывают к животу горшок с живыми крысами, а сверху кладут горящие уголья; как мне отрезают уши, вырывают язык, отрубают руку, коей записывал я еретическое учение. И сожалел, что не последовал примеру отца Лазара, которого отправили на покаяние в какой-то монастырь. Однако ж Лукавый крепко угнездился во мне и потешался надо мною: «Не бойся, Теофил, смерть есть прекрасное Ничто, «юница с нежными дланями». Боль штука скверная, но ведь длится она лишь до того мгновения, когда теряешь сознание. Муки тоже имеют конец. Я повесил над землей часы, измеряющие боль и утехи всего живущего. Истинное блаженство наступит тогда, когда остановятся мои часы. Тогда тленное перейдет в нетленное. Веришь ли?» Так потешался надо мною дьявол, и пока сидел я на гнилой соломе, перегорела в сердце моем любовь к сокровищнице мирозданья. Я увидел мир без себя и примирился, как примиряется под ножом жертвенный агнец. Так прощался я с жизнью, уже не искал утешения и страха особенного не испытывал…