Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2)

Э. Н."

— Его рук дело?! Что за вздор! — восклицает мистер Пенденнис, кладя письмо на стол. — Вряд ли Барнс Ньюком стал бы рисовать карикатуры на себя самого, дорогая!

— По-моему, "он" — это… это чаще всего Клайв, — вскользь замечает миссис Пенденнис.

— Ах, вот оно что! Значит, он — это Клайв, Лора?

— Да, а вы — осел, мистер Пенденнис! — отвечает эта дерзкая особа.

По-видимому, в это же самое время, когда было написано вышеприведенное письмо, у Клайва с отцом состоялся знаменательный разговор, о котором мой друг рассказал мне гораздо позже; впрочем, так же обстояло дело и со многими другими изложенными здесь событиями, о чем я не раз уведомлял читателя.

Как-то вечером полковник вернулся к себе в гостиницу после нескольких предвыборных выступлений в городе; он был недоволен собой и особенно раздосадован (хотя самому себе в этом не признавался) наглым поведением некоторых трактирных завсегдатаев, прерывавших его возвышенные речи громкой икотой и бесцеремонными выкриками; задумчиво сидел он в одиночестве у камина с неизменной сигарой в зубах, поскольку любезный Ф. Б. (чье общество порой изрядно утомляло патрона) предпочел в тот вечер поразвлечься внизу, в распивочной, среди "веселых бриттов". Полковнику в качестве кандидата на выборах тоже пришлось у них появиться. Впрочем, сей древнеримский воитель только нагнал страху на простодушных аборигенов. Их подавляла чинность его манер. Не прижился у них и Клайв, которого затащил к ним мистер Поттс; оба наши друга, поглощенные в те дни своими личными заботами и огорчениями, наводили уныние на упомянутых "бриттов", тогда как присутствие Ф. Б. согревало и радовало их душу; он охотно разделял их трапезу и не гнушался их питья.

Итак, полковник сидел один-одинешенек у потухшего камина, прислушиваясь к звукам песни, доносившейся снизу, а тем временем от сигары его остался только пепел, а пунш давно остыл.

Наверно, он сидел и думал, что прежнего огня уже нет и в помине, чаша выпита почти до дна и докурена трубка, когда в гостиную вошел Клайв со свечой в руке.

Они взглянули друг на друга, и каждый увидел, какое у другого печальное; бледное и измученное лицо; младший даже отступил на шаг, а старший воскликнул с той же нежностью, что в былые дни:

— Господи, как ты плохо выглядишь, мой мальчик! Пойди, погрейся. Да ведь огонь-то совсем потух! Ну спроси себе чего-нибудь погорячее, голубчик.

Сколько месяцев прошло с тех пор, как они по-доброму говорили друг с другом. Ласковый голос отца взволновал Клайва до глубины души, и он вдруг заплакал. Слезы градом закапали на дрожащую смуглую руку старика, когда сын нагнулся поцеловать ее.

— У вас тоже совсем больной вид, отец, — говорит Клайв.

— Пустяки! — восклицает полковник, грея обеими руками руку сына. — Я прожил долгую и нелегкую жизнь, а это никого не красит. А вот ты, мальчик, почему ты такой бледный?

— Я видел призрак, папа, — ответил Клайв.

Томас Ньюком пытливо и встревоженно поглядел на сына: не сошел ли мальчик, чего доброго, с ума?

— Призрак моей юности, отец, призрак былого счастья, — простонал молодой человек. — Я сегодня видел Этель. Я ходил навестить Сару Мейсон, и она была там.

— Я тоже ее видел, только молчал, — проронил отец. — Почел за лучшее не напоминать тебе о ней, голубчик. Значит, ты… ты все еще ее любишь, Клайв?

— Все еще! Любовь это навсегда, разве не так, отец? Кто раз полюбил любит до гроба.

— Не надо об этом говорить, мой мальчик, и лучше даже не думать. У тебя в доме прелестная молодая жена, жена и ребенок.

— У вас тоже был сын, и богу известно, каким вы были добрым и хорошим отцом. Была у вас и жена, и все же вы не могли… прогнать от себя другие мысли. Ведь я за всю жизнь и дважды не слышал от вас про мою мать. Нет, вы ее не любили.

— Я… я исполнил перед ней свой долг, — возразил полковник. — Я ни в нем ей не отказывал. Никогда не сказал ей худого слова, старался, чтоб она была счастлива.

— И все-таки ваше сердце принадлежало другой. И мое тоже. Как видно, судьба! Наследственная болезнь.

Лицо юноши выражало такую безграничную печаль, что сердце отца окончательно оттаяло.

— Я сделал, что мог, Клайв, — еле слышно произнес полковник. — Я пошел к этому мерзавцу Барнсу и обещал отдать тебе все мои деньги до последнего шиллинга. Я так и сделал. Разве ты не знаешь… ведь я готов отдать тебе жизнь, мой мальчик. Какой еще прок от такого старика? Мне много не надо кусок хлеба да сигару. А экипажи мне ни к чему, я езжу в них, только чтоб порадовать Рози. Я решил отдать тебе все, что имею, но этот подлец подвел меня, обманул нас обоих. Он, да и Этель тоже.

— Нет, сэр. Раньше, ослепленный обидой, я тоже так думал. Но теперь я все понимаю. Она действовала не по своей воле. Разве мадам де Флоран обманула вас, когда вышла замуж за графа? Таков был ее удел, и она ему подчинилась. Мы все повинуемся судьбе. Мы лежим в колее жизни, и по нашим телам проходят колеса Фортуны. Вы сами это знаете, отец.

Полковник был фаталистом. Он часто проповедовал эту восточную мудрость в своих простодушных беседах с сыном и его друзьями.

— К тому же, Этель меня не любит, — продолжал Клайв. — Сегодня, когда мы повстречались, она была со мной очень холодна и протянула мне руку с таким видом, точно мы не видались какой-нибудь год! Наверно, она любит того маркиза, который ее бросил. Бог с ней! Ведь нам неведомо, что покоряет сердца женщин. А мое принадлежит ей. Уж так мне написано на роду. Да будет воля аллаха! Мы бессильны тут что-нибудь изменить.

— Но ты забыл про этого мерзавца, который причинил тебе столько зла. С ним еще не покончено! — воскликнул полковник, сжимая кулак.

— Ах, отец, оставим и его на волю аллаха! Вообразите хоть на минуту, что у мадам де Флорак был бы брат, который обидел вас. Вы ведь не стали бы ему мстить. Разя его, вы причинили бы боль ей.

— Но ты же сам вызывал Барнса на дуэль, голубчик! — вскричал отец.

— К тому был другой повод, не моя личная обида. И притом, откуда вы знаете, может, я не стал бы стрелять? Ей-богу, я был тогда так несчастлив, что с готовностью подставил бы лоб под пулю.

Впервые душа сына так полно раскрылась перед отцом. Они избегали говорить об этом, и только теперь старик понял, как прочно угнездилась любовь в сердце Клайва. Он вспомнил свою юность и то, как сам страдал, а сейчас его сын терпит ту же тяжкую, неизбывную муку. И старик вынужден был признаться себе, что, наверно, слишком торопил мальчика с женитьбой и тем самым частично повинен в его страданьях.

— Масалла, мой мальчик! — произнес старик. — Сделанного не воротишь!

— Давайте же снимем осаду и перестанем воевать с Барнсом, отец, сказал Клайв. — Заключим мир и постараемся его простить.