Николай Наволочкин - Амурские версты

— Вы, штабс-капитан, придете завтра… Ваш вопрос решен. Вы, — подошел он к Болтину, — можете задержаться в Иркутске до февраля. В феврале спешите на судно.

Подойдя к Дьяченко и Коровину, он сначала удивленно посмотрел на Якова Васильевича, потому что тот уже был у него, а потом, переводя взгляд на Коровина, понимающе прищурился и сказал:

— Ясно, поручик Коровин привел поддержку. Что ж, поручик, удовлетворяем ваше прошение. Мне на Амуре нужны старательные офицеры. Забирайте его, капитан.

Шутки офицеров оказались пророческими. Уезжал Яков Васильевич из Иркутска женатым человеком, зятем Константина Севастьяновича Захарова. Вместе с ним отправился в Шилкинский завод и поручик Коровин. Теперь он командует третьей ротой.

Второго мая, с самого утра, солдаты первой роты часто поглядывали вперед. Ждали станицу Кумарскую.

Показалась наконец покрытая не распустившимся еще дубняком сопка Змеиная, а за ней и долгожданная станица. Линейцы надеялись, что генерал разрешит остановиться в станице на дневку, но он дал для отдыха лишь несколько часов. Приходилось радоваться и этому. Можно было ступить на землю, размяться, походить по станице, где знакомы были каждый дом и каждое обтесанное своими руками бревно в доме.

А тут еще на дежурном баркасе, сопровождавшем генерал-губернатора, взвился желанный бело-сине-красный флаг, сообщавший о том, что генерал приказал выдать роте внеочередную винную порцию.

— Глянь-ка, Кузьма, — сказал Сидорову Михайло, — флаг-то винный!

— Вижу, — довольно крякнул Кузьма. — А ты, Леший, али недоволен?

— Ты что, перекрестись, — даже обиделся Михайло.

Солдат уже привык к своей фамилии. Во всех списках он проходил теперь Лешим. Опасения, что батальонный командир в конце концов заарестует его, прошли. Михайло во всем старался угодить капитану. Работал как вол, службу, караулы нес со рвением.

— Лесок-то, где я прятался, поредел, — говорил он Кузьме, вглядываясь в берег. — А печки мои дымят! Ишь ты, греют, голубушки. Как это пели бабы то, когда я печки клал;

— Что ты за всех баб прячешься, — смотрит на Михайлу, прищурив глаз, Кузьма. — Говори напрямик, что так Дуняха тебе напевала. Вон и ее труба дымит.

— Ды-ымит, — узнав дом казачки, соглашается Леший и старается среди спешащих к берегу жителей станицы разглядеть Дуню. Но народу на берегу немного, и Дуни среди встречающих нет.

«Ничего, — утешает себя Михайло, — подойдет».

Грустно рассматривает станицу ставший уже заправским солдатом Игнат Тюменцев. Он завидует казакам. Хоть и служба у них на всю жизнь, зато вернулся из похода или караула — и ты дома. Ждет тебя жена молодая. И он представляет себе казачью жену похожей на Глашу. А его Гланя далеко, в той неведомой стороне, куда течет Амур и где прямо из моря всходит солнце. «Нет, все-таки плохо, — думает Игнат, — что попал я в 13-й батальон. Попади я в 15-й, стоял бы сейчас в том самом Мариинске, куда увезли каторжанок и с ними Глашу. Вот оно, тринадцатое число…»

Всего три часа простояла рота в станице, даже не успели солдаты как следует поговорить со станичниками. Только стали расспрашивать да слушать, как перезимовали, у кого скотина пала, что в тайге напромышляли, а тут уж и голос унтер-офицера Ряба-Кобыла: «Стройся! На погрузку шагом марш!»

Все эти три часа Кузьма провел в доме матери Богдашки, даже обедать не пошел. Не до еды было. Беда в этом доме стряслась. Узнал о ней солдат сразу, как сошел на берег. Подбежала к нему девчушка малая, тронула за рукав:

— Дяденька, а у нас папани не стало…

Взглянул на девочку Кузьма и узнал младшую сестренку Богдашки.

— Что ты говоришь, как не стало? — изумился солдат.

— Деревом его прибило, — щебечет девочка.

— А Богдашка где? А маманя твоя?

— На огороде они.

— Ну веди меня, пташка ты малая, к ним, — сказал Кузьма.

Так, не отцепляясь от рукава, и привела его девочка в свой двор. Пришли с огорода Богдашка и его мать. Может, лучше бы и не приходил к ним Кузьма. Растревожил он отболевшую рану. Еще в начале зимы заготовляли казаки лес, и тогда убило Богдашкиного отца упавшим деревом. Зиму пробедовала казачка с двумя ребятами без мужской помощи, без мужских рук. И весной легче не стало: и пахать надо, и сеять, и огород сажать. А тут не заметишь, как покос подойдет. И все самой, самой. Расплакалась казачка, жалуясь на свою вдовью долю. Девчушка на колени к Кузьме забралась. Богдашка тоже ни на шаг от него не отходит. Кузьма сидел и только вздыхал. Помочь бы им по хозяйству надо. Задержались бы, так помог, а так что, одно расстройство… Достал солдат три серебряных рубля, все, что осталось после зимы в Шилкинском заводе, и отдал казачке. А тут и команда на погрузку.

Михайле больше других не повезло. Как раз подошла его очередь кашеварить. Пока сварили обед, раздали, сполоснули и протерли травой котлы, немало времени прошло. Как только освободился Леший, побежал по станице, очень хотелось ему взглянуть на Дуняшу. Но обошел он улицу из конца в конец, от дома сотника до бани, замедлил шаг у избы, где с Дуней печь клали — нет ее нигде. А зайти в хату солдат не решился. Было бы больше времени, может, и зашел бы, вроде печку посмотреть. А может, зайти? Пока он раздумывал, Ряба-Кобыла уже команду подал. Пора на посадку. Отвалили баржи, и только тогда увидел Михайло Дуню. Стояла она у самой воды и на руках ребенка покачивала. Зашлось сердце у солдата. Вокруг Дуняши казаки, казачки. Кричат, руками машут, ребятишки скачут, а Дуняша стоит и смотрит на отчалившую баржу. Видит, нет ли она Михайлу — не знает солдат. Встать бы, помахать ей, да нельзя — за веслом Леший. И тут Дуня приподняла своего мальца выше головы, словно решила показать его Лешему. Ай, незадача. Все без слов, все издали. А вдруг этот дитенок у Дуни на руках его, Михайлы Лешего, сын или дочка? Ведь жаловалась она, сколько живет со своим казаком, а дитя у них все нет. Михайло тогда не придал значения ее словам: нет, мол, так будет. А сейчас они всплыли в памяти, слова эти. Встал все-таки Леший, не выпуская весла, хотел крикнуть во всю мочь: «Дуня!» — да тут же и сел. Крикнешь, а на берегу ее мужик. Не будет потом бойкой казачке Дуняше житья.

Так и не узнал Михайло, разглядела ли Дуня его среди других гребцов. Словно не баржа от берега, а берег поплыл от баржи в сторону, назад, вместе с казаками станицы Кумарской, вместе с их домами, вместе с чужой женой Дуней.

«Ничо, бог даст, вернемся, еще встретимся», — пытался успокоить себя Михайло, налегая на тяжелое полуторасаженное весло. А в голове звучали Дунины слова: «Солдатик… Ле-ший… Ми-лай…» — словно стояла она рядом и наговаривала жарким шепотом эти слова.