Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 1

Тогда выступила вперед сестра Старухи, крикнула, приложив ладони ко рту, и, ухватившись за первые оглобли, двинулась на восток.

После старой женщины вышел вперед мужчина. Вышел рыбак, знавший тайну; он вышел вперед и потащил свою поклажу в противную сторону. Торопится он, идет беглым шагом и громко кричит, и волокуша легко скользит за ним.

Рыбак — самый сильный. Его стрела торчит в дереве, с которым ведут разговоры молнии. Он видел тайну — и, может быть, знает, где есть зеленые пастбища.

Кое-кто из мужчин и женщин последовал за сестрою Старухи, другие поворачивают свои возки за рыбаком. Племя разделилось надвое. Корзины, волокуши, груз на плечах заколыхались в двух направлениях, и кучки людей постепенно сливаются в два цельных, удаляющихся друг от друга потока. Старая женщина шагает к восходу. Мужчина идет на закат. Он один тащит самые тяжелые возки. Слышит шум толпы, следующей за ним. Лямки врезаются ему в плечо, и грудь его распирает дикая, орущая радость.

Удивительно пересекается время человека со временами солнца, и долог век деревьев и людей. Через много лет встретит человек дочь своего брата и без труда назовет ее по его имени, ибо время сохраняет человеческий образ. Братья и сестры, мужчины, женщины и старики похожи друг на друга — не отличишь, ибо род продолжается в едином облике, от отца к дочери, от матери к сыну.

Что такое десять, двадцать, пятьдесят, сто лет? Матери, что наблюдает за своим младенцем, время это кажется слишком отдаленным будущим, а тому, кто говорит о времени, в котором не жил, — слишком далеким прошлым; в бесконечности же времен это лишь краткий миг.

Человек, видевший, как поглотила Старуху тайна, человек, ставший во главе племени, человек, впрягшийся в тяжелые волока, так что лямки врезались ему в плечо, a в грудь проникла дикая радость, — этот человек еще живёт-. Живет в своей дочери, во внуке своем п. в его детях. Они похожи на него. Кочуют из края в Край; часто пересекая собственный след, ОТКЛОНЯЮТСЯ от него и возвращаются снова. Старец, что ведет племя, до сих пор напоминает обликом того рыбака — он так же коренаст и силен, и волосы не темные и не светлые.

Тем временем дуб постарел немного. В теле его сосчитаны все минувшие весны. Время его течет неторопливо, и от века заключено в нем дыхание жизни. Дуб живет, но не распознает, что встал под ним уже не тот человек, mi о сотню лет назад. Человеку же, хотя он впервые пришел сюда, кажется, будто он уже видел и место это, и это дерево. Он в этом уверен, ибо память о путях и краях переходит от человека к человеку. Иначе мог ли бы он узнать могучий дуб, с которым беседуют бури?

В глубинах чужой памяти сохранилось, что дуб, охраняемый медведицей, стоял тут издревле. Медведица брала из его дупла пчелиный мед, и никто не осмеливался мешать ей, когда она поедала соты. Никто не подходил к медведице-одиночке, которая уже не водила детенышей. Никто не смел пересечь ее путь, но Старуха, чье лоно уже не родило, вошла с ней в общение и беседовала с нею. В лето, когда окот и люди падали от голода, между зверем и Старухой был заключен уговор. Через этот уговор, через смерть Старухи и через человека, знавшего скрытое, племя набрело на зеленые пастбища. И рассказывают: медведица-то была не медведица, а медвежья собака. Позже говорили о медвежьем быке, а там и о медвежьем человеке, который положил начало новому пути и указал людям новые края.

Так расходятся предания о медведице и медведе. Так сливаются толки. А место, где случились дела необычные, и само необычное дерево сохранились в человеческой памяти.

Протекли десять, двадцать, пятьдесят, сто, двести лет, и вершину дуба спалила молния. Осталась одна лишь зеленая ветка, остальные засохли. Дуб уже стар. Он мертв. Из его развилистого сука какой-то смелый человек сделал орало и орал землю. Потом это искусство распространилось, и вокруг старого дерева, на пригорках, куда не достигает тень леса, откуда стекают ручейки, волнуются уже маленькие полоски жита.

Протекло десять, двадцать и пятьдесят лет. Дерево оголилось, и лишь одна-единственная ветвь его еще зеленеет. У корней его валяются обломанные сучья, но никто из мужчин или женщин не складывает из них костра. Никто не касается священного дуба, люди рубят лес поодаль и оттуда тащат бревна к подножию холма, на то место, где некогда стоял рыбак.

В этом особом месте, у холма, на который падает вершина тени священного дуба, сожгут умершего старца. Ток крови его и мудрости остановился, когда он дожил до глубокой старости. Он был воином. Летним погожим днем ловко ускользал от врагов, зимою, в трескучие морозы, нападал на их становища. Важивал племя свое по знакомой земле из края в край, дабы отдохнувшая почва лучше родила злаки. Умел он предсказывать жару или дождь и был мудрым. Когда он умер, тело его отнесли к священному месту и возложили на костер, который был выше костров всех прочих стариков. А после этого пили перебродивший напиток. И блестели глаза у мужчин, разгорались девичьи лица, и плясали все в буйном веселье — лишь одна женщина медлила. Отступив в тень, стояла она, дрожа, ибо глянула на нее Посланница смерти. Ужас охватывал ее, ибо она назначена в жертву.

Пускай провожают мертвого старца все радости жизни!

Мужчины опьянены напитком и женщинами. Женщины опьянены напитком и мужчинами, но одна из них уже подходит к костру. Уже ухватила ее старуха, которой дали имя Посланница смерти. Она окуривает женщину дурманными травами, наливает ей дурманное питье и, прежде чем положить пальцы на ее горло, чтобы задушить, отдает ее всем родственникам мужского пола.

Пускай радости жизни провожают мертвого старика!

В урочный час вскочили воины, закричали, размахивая оружием. Ужас и радость кипели в едином упоении. Крик сталкивался с криком, копье с копьем, щит со щитом, рука с рукой, с ногой нога.

Вот какими были битвы, в которые водил нас умерший, так проходили сражения, в которые он бросался, поднявшись, словно медведь, из кустов и подавая сигнал к нападению. Пускай провожает его в могилу крик, какой издавала его глотка, пускай провожает его в места, откуда не слышны крики! И пускай все племя вспомнит, как взмахивал копьем тот, кто покинул нас! Пускай вспомнит силу рук его и ловкость в обращении со щитом. Пускай провожает мертвого свист оружия, которое ныне мирно лежит, с ним рядом, которое уже не поднимет его рука!

Сшибались щиты, тяжко дышали груди мужчин, и треск раздавался, исторгнутый щитами и глотками.

Вот такой удар когда-то обрушился на грудь умершего!

Вот так носил умерший свой щит! Вот так вскидывалась из-за щита его рука с копьем!

Пусть же простится с нами старец. Пусть услышит клич, которого ему уже не исторгнуть. Пусть простится с копьем, с которым уже не играть его руке. И пусть племя не забывает о силе старца. Свистом копий, треском щитов, топотом ног, ревом и храпом славим его!