Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 1

— Несчастный! — воскликнул Бруно. — Ты смеешь приписывать мне какие-то мерзкие замыслы? Я видел тебя только раз и, не будь лик твой столь отвратен и собаковиден, никогда бы тебя не запомнил. И ты будешь утверждать, что пришел ко мне и знаешь мое имя?

Пока магистр беседовал таким образом с монахом, Космас отодвинул засов и при виде их вместе захохотал, возмутив этим Бруно до крайности.

— Кажется, — сказал Космас, — магистр Бруно пришел сюда толковать с кем-то из своих родных?

— Этого у меня и в мыслях не было! — ответил тот. — И я тем более сторонился бы этой двери, если б мог подозревать, что, помимо всяких отребий и бродяг, в нее входят также монахи-отступники… Вот — что касается меня… А насчет этого сазавского фратера [2] брата (лат.). , выгнанного вместе с другими из своего логова, так он спешит к тебе.

— Хо-хо! — промолвил Космас. — Сроду его не видел! Сроду словечком с ним не перемолвился! Тут, видно, ошибка. Не тебя ли он ищет, магистр? Я вижу, на нем одежда бедняка, но в ней нет ничего монашеского. А коль ты знаешь, что он монах, значит, это наверняка твой родственник и пришел к тебе.

— Я, — вмешался сазавский монах, — ищу магистра отца Бруно, великого любителя ученых рассуждений и поборника добродетели, чтобы показать и вручить ему отреченные книги.

— Вот в чем дело! — воскликнул Космас и, забыв о своих оборванных гостях, двинулся к сазавскому монаху. — Где? Как? Что? Почему? — закричал он и, повернувшись спиной к магистру, принялся ощупывать сумку маленького монашка.

Между тем оба воина, старый язычник и беглый раб, стояли в дверях, подобно машкерам на празднике солнцеворота. Они не поняли, откуда вдруг у каноника взялась такая прыть и почему магистр воротит нос. Им было боязно, как бы этот строгий пан не выгнал их вон, но в то же время они не могли оторвать взгляда от замечательного зрелища, так как Космас словно спятил. При упоминании о свитках он весь загорелся.

— Присносвятой отец, — сказал монах, — вижу и признаю, что сан твой, видимо, не уступает сану святого магистра. Но прошу тебя, если только просьба моя не чрезмерна: оставь рукопись брату своему по святости и учености, ибо он — магистр.

— Кто бы он ни был, — сказал Космас, — я буду делать, что считаю нужным. Подай сюда рукопись!

— Я не могу допустить, — возразил Бруно, — и не допущу, чтобы творенье, отвергнутое Церковью и запрещенное, снова вошло в обиход.

— Ха-ха, Господи Иисусе Христе и вы, покровители страны нашей, блаженные мученики, читавшие на этом языке! И вы все, святые свидетели на Небесах, ведущие счет заслугам и преславным подвигам, совершаемым благодаря познаниям, полученным на этом языке, вы все, сладчайшие и пламенные сыны Церкви, с улыбкой и нежной снисходительностью лишь слегка отвратившиеся от творений старославянских! Жалкий магистр сей вознамерился вас поучать! Что он блеет? Где тут человеческий смысл? Что ему взбрело в голову?

— Я, право, не знаю, — заметил монашек, — но кажется мне, на эту речь и это письмо был наложен запрет во имя Бога Отца и Сына и Святого Духа.

«Чем эта забавная история кончится?» — думали старики, подходя все ближе и ближе к обоим спорящим, по мере того как ссора разгоралась и становилась все более бурной.

Замечая, что ему не хватает доводов, и услышав напоследок имя Шебиря, на которого Космас всегда охотно ссылался, Бруно очистил поле. Как только он исчез, каноник выставил за дверь и стариков. Оставшись наедине с монашком, он сказал:

— Когда я посягнул на твою сумку и ощупывал твой короткий плащик, я заметил, что у тебя под локтем не один свиток. Давай их сюда, голубчик! Давай сюда, пройдоха, давай, лукавый монах, хромых чертей, которых у вас там запрягают в плуг, как молодых волов!

В ответ на столь убедительное приглашение монах вынул из-под одежды пачку пергаментных листов и подал их декану со словами:

— О сударь мой, благодетель покинутых, великий ценитель художества словесного, дошла до слуха моего весть о твоих увлечениях, и не знал я покоя, пока не найду тебя и не отдам тебе то, что сейчас в твоих руках. Я — просто нищий и терплю во всем недостаток; отчего же не выменять мне предмет несъедобный на некую снедь? Говорят про тебя (мне один еврей передавал), что ты ищешь всего искусно написанного и даже за истории, случившиеся с простыми людьми, платишь хлебом. Вот и надеюсь я на какое-нибудь вознаграждение за то, что принес.

— Смотрите пожалуйста, — возразил Космас. — Разве ты не говорил, что принес это рукописание отцу Бруно? Уж не сатир ли ты какой, у которого в одних устах двойное дыхание и двойной голос?

— Пан мой, отец преподобный, — ответил монашек. — Тебе известно, что, когда человек в нужде, он говорит только полуправду. Я до сих пор не слыхал о святом отце Бруно ни словечка. А если назвал его, так только потому, что в разговоре ты нечаянно упомянул его имя. Не гневайся на эту мою уловку, ибо, как я догадался, она ведь не противна тебе. И клянусь посохом епископа, когда я сам обратился к нему, то как будто заметил на устах твоих улыбку… Позволь мне заключить отсюда и верить, что ты, как говорится, простер мне руку помощи.

— Э, — воскликнул Космас, — откуда ты это взял?

— Что? — спросил монах.

— Да «простер руку помощи», — сказал Космас и повторил это выражение еще трижды.

Монашек далеко не сразу сообразил, что Космас спрашивает не о самом предмете, а заинтересовался только оборотом. Так что Космас был вынужден назвать его ослом.

— Не знаю, как у тебя пойдет дело, — кончил он свое замечание. — Плащ твой еще немного напоминает монашеский, но сазавское монашество — не верное, не истинное и не угодное Богу. К тому же, надо тебе сказать, речь твоя тоже не без изъяна, и говоришь ты, пренебрегая добрыми правилами. Третье, что служит добавком к первому и второму, это — что ты не настоящий член Церкви Христовой и более близок к нравам языческим, нежели к тем, которые угодны Иисусу Христу, Пресвятой Деве и святым. Так что, увы, друг дьявола, я дам тебе три монетки, но не в руку, а выложу одну за другой на стол, а ты смети их рукавом. Я решил так сделать потому, что от тебя разит преисподней, и я не хочу касаться твоей руки.

Тут Космас развязал свой кошель и с выражением лица, которое было трудно понять, высыпал монеты, о которых шла речь.

— Ах, если бы грехи мои навлекли на меня возмездие не тяжче этого, — заметил монах, загребая деньги.

Ему стало легко на душе: он почувствовал, что слова его пришлись канонику по сердцу, что тот внутренне смеется и не особенно строго осуждает отступления его ордена, наконец, что его тянет к этому толстому священнику, с которым можно бы отрадно беседовать хоть до утра.

Еще не исчез в комнате запах монаховой рясы, еще Космас не проглядел и первой страницы рукописи, как прибежала пани Божетеха. Она была не в лучшем настроении и не могла попридержать язык, так как ее удручало происшествие с Бруно и стариками. При входе она откинула ногой хвост своей длинной юбки, но только хотела открыть рот, как увидела на глиняном полу не то пять, не то пятьдесят огромных отпечатков человеческих ног. Отлично утрамбованный пол был изрыт в этих местах грубыми лаптями, сапожищами и даже палками. Тут пани вскипела: