Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 1

На другом берегу Адды громким голосом вскричало чешское войско и понеслось на врага. Императорские силы растянулись длинной цепочкой, а в это время миланцы, сгрудившись, стояли перед сорванным мостом. Они не могли не видеть чешской конницы, но слишком полагались на то, что реку перейти невозможно. И чехов, переправившихся вплавь, приняли за подкрепление из города и разве что не приветствовали. Лишь когда страшно взгремели боевые литавры, поняли миланцы, что это противник. Схватились за мечи, стали ровнять ряды, но чехи уже проломили их. Ах, миланское войско в смятении, их копья ломаются, тяжелые мечи чехов опускаются на их шлемы, клинки вонзаются в прорези их кольчуг. Ах, тяжелые щиты столкнулись с изящно украшенными щитами, миланцы валятся с седел, лошади без седоков убегают к городу. Ах, какой-то монашек, толстяк, бедняжка, ухая на каждом прыжке, потный, яростный, тряся тремя подбородками и носом в оспинах, с пращой в слабых руках, несется на битву. Да он нападает! Готов всем снести головы, всех разрубить… Право, он лютее самой Лютицы, падает, встает, подпрыгивает, склабится и, ей-Богу, кажется, даже сквернословит!

Вот он налетел на тех, кто был при пленных, и уже собрался ударить одного стража по лицу — тут грозные победители чуть животики не надорвали со смеху. Один дал монашку по уху, другой пригвоздил к земле его туфлю копьем, третий задрал ему рясу, десятый уж и не знал, как еще его помучить. К счастью, епископ увидел эту сцену, заставил солдат уважительнее отнестись к монашескому званию и позволил толстяку удалиться.

Это было смешно — однако не кончилось еще и страшное. Еще не смолкли стоны раненых, не затихли вздохи умирающих.

Король неторопливо прохаживался по полю битвы, считая погибших; он шагал, подняв голову, не печалился и говорил тем, кто с плачем и причитаниями стоял над мертвыми:

— Зачем горюете? Ваши друзья пали не как псы в драке за кость — смерть настигла их, когда они прорывались на бой во имя чести!

На следующий день Владислав дал новое, еще более блистательное сражение. Тем временем немецкие войска, под прикрытием чехов, построили мост и перешли через реку.

Весь край вокруг Милана был опустошен, переговоры сорваны. Тогда Барбаросса разделил свою армию на семь частей — по числу городских ворот Милана — и начал осаду города. Перед воротами святого Дионисия было отведено место для двух родственников Фридриха, которые, как часто случается с молодыми людьми, были начисто лишены осмотрительности. Окружение города еще не было завершено, и эти малоопытные родственники отдалились от остального войска. Миланцы прознали об их ошибке, предприняли вылазку и, в стороне от стана немецких войск, напали на разинь. Появились они внезапно и действовали столь энергично, что быстро расстроили ряды немцев. Те стали отступать, а там и побежали в беспорядке, и не один боец чувствовал, как слабеют его силы, как все тяжелее становится меч. А день клонился к вечеру, яркое солнце стояло низко, и нападающие, за спиной которых пылало солнце, казалось, поднимались перед немецкими воинами словно некие призраки.

Но в самый отчаянный момент чешский король услышал шум битвы и бросился туда со своими людьми. Не разбирая дорог, мчались они прямо по виноградникам, перепрыгивали через ограды садов, через овраги, заросшие Яустами, через все препятствия; один лишь грохот чешских барабанов уже придал слабеющим немецким воинам новые силы. Король Владислав, ворвавшись в гущу сражавшихся, одним натиском смял неприятеля. Тогда-то и умер пронзенный копьем короля вождь миланцев Тацца де Манделло; пал Джерардо Висконти и множество храбрейших воинов. Миланцы обратились в бегство. Король преследовал их до самых ворот святого Дионисия и едва не ворвался в город на их плечах. Ворота, иссеченные мечами, захлопнулись прежде, чем последние группки бегущих успели в них проскользнуть. Пришлось осажденным взойти на стены и защищать ворота как во время генерального штурма. Камни дождем посыпались сверху, дробя кости подбегающих чехов; лестницы, приставленные к стенам изнутри, трещали под тяжестью тел. Тут можно было видеть окровавленные пальцы, цепляющиеся за гребень стены, там ногу, переброшенную через камень и дрожащую в крайнем напряжении; можно было видеть падение со стен бойцов, пораженных стрелами Владиславовых воинов…

И долго еще по миланским дворам и домам, где лежали раненые, отмеченные оружием чешского войска, в боли и томительных потемках страха рождались легенды о непобедимости чешского короля, каждый воин которого стоит пятерых, — и еще о том, что чешское войско состоит из людоедов.

Барбаросса не собирался брать Милан приступом — он замыслил взять его измором. Осада затянулась, и обе стороны уже испытывали утомление. Много еще подвигов было совершено и чехами, и немцами, и итальянцами, но когда подошла осень, город сдался. Миланцы просили Владислава быть посредником на переговорах. Они верили — столь доблестный король не может не быть великодушным.

Казалось, приятельство между чешским королем и Фридрихом Барбароссой продлится и ничто его не нарушит. Владислав был уверен в этом и все свои заботы обратил на внутренние дела: укреплял владычество своего рода над Чехией, предоставил много льгот зноемскому князю и щедро раздавал имения монастырям и храмам. Никто из сыновей Собеслава I не подавал о себе никаких знаков, и мир царил в Чехии.

Но не прошло и двух лет после миланского похода, как в Италии возникли новые затруднения для императора. Тогда прибыл в Прагу посол и, представ пред Владиславом, молвил:

— Король, ты оставил меня при Барбароссе, дабы я бдительно следил за его окруженией, и я не бездельничал. Глаза мои не уставали смотреть, слух мой был настороже. Я видел и слышал. Видел Ольдриха, младшего сына Собеслава, явившегося к кесарю. Видел, его сажают рядом с Фридрихом, он может свободно беседовать с ним, и кесарь отвечает улыбкой на тихие речи князя. Все чаще становятся их беседы, и с каждым днем упрочивается между ними взаимная склонность. Еще не оправилось от ран твое войско, еще страх стучится в окна миланцев, еще гремит у них в ушах гром твоих литавров, а император уже забыл твои подвиги верности и приклонил слух к разговорам, которые, без сомнения, чернят тебя и выставляют в неблагоприятном свете.