Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия

Венька грустно молчал.

— Как пойдем, по шпалам или по берегу? — спросил Олег.

— По берегу, — решительно заявил Жорка. — Там песочек горячий, пусть ноги поласкает.

И они зашагали. Слева тянулся поросший камышами берег Аксая, медленно текущего к Дону, справа — железнодорожная насыпь. Крутой спуск начинался у кирпичного здания завода Новхимпром, по буеракам он вел вверх узкой глинистой тропкой к тому самому заветному бугру, что давно стал местом сборища ребятни с Аксайской улицы, а дальше открывал путь к центру Новочеркасска.

Мальчишкам надо было взобраться по крутому, выложенному булыжником откосу насыпи у Новхимпрома и подняться на бугор. Еще издали около заводского корпуса, где всегда валялись груды битого стекла и кисло пахло мылом, Венька заприметил прямую девичью фигуру в белом платье. Девушка взволнованно расхаживала по обочине железнодорожного полотна. Пройдя несколько шагов, круто поворачивалась и возвращалась назад. Затем все повторялось. Ее постепенно вырастающая по мере их приближения фигура и манера чуть-чуть придерживать короткую прическу рукой при ходьбе кого-то смутно напоминали Веньке.

— Жорка, а она ведь чем-то на Шуру твою похожа, — сказал он неожиданно.

— Кто? — повел на него белесыми глазами Смешливый.

— Та, что ходит.

— Опупел ты, что ли? — ругнулся дружок. — Совсем не похожа. Да и чего бы нашей Шурке здесь делать? Смотри лучше, вон у Голицыной дачи уже курьерский показался.

Вдалеке железная дорога полупетлей огибала холмы с лепившимися к их подножию деревьями. Если со стороны Ростова шел поезд, издали он казался медленной длинной змеей, продирающейся сквозь заросли. Но это не относилось к единственному курьерскому, мчавшемуся на огромной скорости. Даже отсюда было видно, как быстро он поглощает расстояние. Около песчаного карьера, где в ту пору добывали слюду, рельсы делали полукруг, и поезд на время исчезал из виду, чтобы потом совсем близко от Новхимпрома неожиданно вырваться из-за поворота. Перед этим машинист всегда давал длинный оглушительный свисток, чтобы предупредить зазевавшихся.

Венька бросил взгляд на девушку в белом. Она все еще стояла на самом верху насыпи. В этом не было ничего необычного. Многие из прогуливающихся по берегу подходили в такие минуты поближе, чтобы лучше рассмотреть этот пассажирский состав, считавшийся гордостью всей Северокавказской железной дороги.

Ребята совсем близко были уже от Новхимпрома, когда поезд, изогнувшийся, как змея, вырвался из-за поворота. Опережая дробный стук колес, сначала показалась стальная грудь паровоза и труба, исторгающая в небо целые тучи искр и дыма.

— Венька, смотри, ух и прет! — восторженно оповестил поднявшийся почти на половину откоса Жорка. Но Венька, охваченный каким-то нехорошим, тревожным предчувствием, оглянулся на девушку в белом. На его глазах она распростерла руки и, словно в воду ныряла, без крика кинулась под поезд. Лишь на одно мгновение увидел мальчик ее смуглое лицо, уже не оставлявшее никаких сомнений.

— Жорка, это она! — закричал он отчаянно. — Ваша Шура!..

Чугунная решетка паровоза на два-три метра отбросила девушку, и она упала навзничь на горячий от солнца песок обочины. Зеленые и один красный международный вагоны с сухим треском промчались мимо, оставляя в прокаленном солнцем воздухе запах железа и угольной пыли.

Жорка и Венька первыми склонились над распростертой девушкой. Глаза ее были открыты, левая сторона головы залита кровью, губы белы. Жорка упал на колени и завыл, а Венька окаменело стоял перед ней и только шептал пересохшими губами:

— Шура, зачем ты это?.. Шурочка, не умирай…

Но жизнь уже уходила из ее тела. Глаза бесстрастно отражали и голубое небо, и кудлатые белые облака, передвигавшиеся по нему, только девушка ничего этого уже не видела.

Сбежалась толпа, грохоча старыми рессорами, приехала «скорая», явились санитары и милиционер.

— А ну марш отсюда! — крикнул он на заплаканного Жорку.

— Да как вы смеете! — взорвался Венька. — Ведь это же ее брат!..

Через толпу пробился костистый человек в белом халате, осторожно взял Веньку за плечи:

— Успокойся, пацан. — И кивнул на Смешливого: — Он тебе друг?

Всхлипывая, Венька ответил: «Да».

— Возьми его и проводи домой, — обратился он к Веньке. — К сожалению, его сестра скончалась. Мы отвезем ее тело в морг городской больницы.

Когда они бегом поднимались на бугор по крутому Барочному спуску, Жорка Смешливый твердил одну и ту же фразу:

— Мама, Шуру, Шуру поезд зарезал, мама, Шуру поезд зарезал.

Лишь у самого угла Барочной и Аксайской он осмысленно прошептал, но так, что Венька его расслышал:

— Ты сейчас шпарь домой, а я к своим один. Понял?

Венька молча кивнул головой. Хлопнув калиткой, он не стал заходить в дом, а, пробежав через весь двор, упал в траву в самом его далеком углу и безнадежно и долго плакал. Высокая лебеда плотно скрывала его от чужих глаз. И все-таки, обеспокоенные долгим отсутствием, родные стали искать его. Венька не слышал приближающихся шагов.

— Да вот он, мама, — почти над самым его ухом прокричал Гришатка, — в траве лежит.

— А чего всхлипываешь, побили, что ли? — окликнула мать.

Но Веньке ни одному человеку не хотелось сейчас говорить о том, что он увидел и пережил. Пусть кто-нибудь другой рассказывает о Шуриной гибели, но только не он.

— Побили, — мрачно согласился Венька, а мать, всегда спокойно относившаяся к его кулачным неудачам, лаконично отметила:

— Ничего, это не самое страшное в жизни. Умывайся — и за стол. Отец с работы пришел.

«Самое страшное в жизни, — горько подумал Венька, — это Шура с окровавленной головой, распростертая на земле».

Ел он вяло, пища комом становилась в горле, а временами слезы застилали глаза. Хорошо еще, что отец, занятый своими заботами, просматривал за обедом какой-то научный журнал и ничего не заметил. После обеда Венька лег на кровать с томиком Гоголя. Он теперь любил перечитывать «Майскую ночь», если было тоскливо, но сейчас строчки прыгали перед глазами, и он ничего не понимал. В конце концов Венька заснул сном потрясенного, вконец обессиленного человека.

Когда он очнулся, сквозь занавески на окнах в комнату лился слабеющий багровый свет. Гришатки не было дома, а из большой комнаты доносились голоса отца и матери, продолжавших очередной спор.

— Нет, ты ему ничего не говори об этом ужасном самоубийстве, — скрипучим голосом требовал отец, — пусть как можно дольше остается в неведении. Не надо травмировать психику ребенка. И на улицу постарайся его хотя бы завтра не выпускать.

— А я с тобой не согласна, Саша, — возражала задумчиво мать. — Что же это за педагогика? Ты хочешь держать нашего сына под каким-то искусственным колпаком, ограждая от сложностей жизни! Чего хочешь добиться? Чтобы он человеком вырос или оранжерейным цветком, не защищенным ни от ветра, ни от зноя? Так, что ли?