Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия

— Так ведь кулаки, — попробовал было смягчить его взрыв Якушев, но Водорезов свирепо тряхнул головой.

— Кулаки! — взревел он. — А какие, позвольте вас спросить? Те, которые стреляли в спину нашим парням в годы коллективизации и поджигали зернохранилища? Так ведь они уже давно в местах, не столь отдаленных…

В комнате было тихо, лишь слышалось астматическое дыхание Александра Сергеевича. Зубков непроницаемо молчал. Доктор натянул на голову порыжевшую старую шляпу, взял чемоданчик и, сказав «желаю здравствовать» удалился.

Зубков грустно вздохнул, пригладил волосы.

— Вы его не вините, Миша, — вкрадчиво промолвил Якушев. У Александра Сергеевича была одна отличительная черта. Если в его присутствии возникал острый спор между порядочными людьми, он делал все, чтобы их помирить. Сейчас он подумал, что Зубков обиделся на ушедшего, но ученик лишь горько вздохнул.

— А я его ни в чем не виню, дорогой мой учитель. Я ведь вам уже докладывал, что всего лишь вчера возвратился из Донской станицы. Доктор шумел здесь понаслышке, а я-то все собственными глазами видел. И хорошее и плохое.

— И как же там, Михаил Николаевич, на самом деле? — нерешительно спросил его Якушев. — Выправимся мы в ближайшее время или нет? Накормим осенью людей или голодными их на следующий год оставим?

Глаза у Зубкова стали тоскливыми.

— Я не должен вам этого говорить, дорогой Александр Сергеевич, но вы для меня как отец родной. Без вашей помощи я бы никогда техникум не окончил. Были дни — руки совсем опускались, а вы в меня уверенность заново вселяли. С кем же мне поделиться своими душевными колебаниями, как не с вами!

Александр Сергеевич в знак согласия наклонил голову:

— Спасибо за человеческое доверие, Миша.

— Так вот, дорогой учитель. На мой взгляд, доктор во многом прав. Были кулаки, которые тоннами прятали в подполье семенное зерно, чтобы сорвать сев. Были и такие, что в спину нам стреляли при создании первых колхозов! Вовремя их ликвидировали. А что сейчас случилось, понять не могу. Думаю, что не Советская власть это сделала, а те, кто примазался к ней. На районном активе я сам слышал речь одного краевого работника. И знаете, что он сказал? Почти каждое слово его запомнилось. «Если вы думаете увидеть кулака в образе краснощекого толстого человека с золотыми часами в кармане жилетки, то жестоко ошибетесь. Кулак ныне сменил личину. Он теперь под истерзанного голодом человека прикидывается». Вы меня поймите правильно, дорогой Александр Сергеевич. Да я за Советскую власть любому глотку перегрызу! Только не поверю никогда, что так она могла распорядиться.

— А что же с тем оратором, Миша? — грустно спросил Александр Сергеевич.

Зубков взъерошил всей пятерней густые волосы, криво усмехнулся:

— Выяснилось, что в прошлом был активным троцкистом. Вот и смекайте, в чем дело. Говорят, что в том райцентре, где он выступал, в школах заставили потом его речь изучать даже. Вот и разберись поди. Голодаем, беды свои валим на неурожай, а так ли это?

Даже мысль ненароком закрадывается, а может, все это кто-то подстроил на радость тем, кто за кордоном Советскую власть побежденной увидеть мечтает? И расчет у тех субъектов тонкий — Советскую власть с донцами и кубанцами поссорить.

У Александра Сергеевича лысина пошла пятнами.

— Тише, а вдруг кто услышит…

Зубков громко расхохотался: — Да разве мы против своей родной власти хоть одним пальцем пошевелить можем? У вас вон брат Павел Сергеевич какой герой был, да и у нас, у Зубковых, шахтерский род потомственный. Так что мы на Советскую власть никакого зуба точить не можем…

Вася Смешливый начал уже вставать с кровати после тяжелой болезни. Ежедневно по утрам на тонких от истощения ножонках он, пошатываясь, делал несколько шагов по дощатому полу и, обессиленный, возвращался к своей койке. Садясь на нее, стирал со лба холодные капли пота и не сводил страдальческих глаз с матери. Тоскливая просьба была написана в его взгляде: «Мама, есть хочу».

— Да что же я сделаю, сыночек мой родненький, — причитала Матрена Карповна. — Нет в доме ни крошечки, хоть шаром покати.

Но Вася не унимался:

— Мама, мне бы хоть одно яичко… или кусочек хлебца с маслицем. А если нет маслица, то просто корочку бы. Изныло все внутри у меня.

— Да где ж я тебе возьму, ты ведь уже съел свою пайку, — вздыхала Матрена Карповна.

Жорка слышал из соседней комнаты надрывные Васькины причитания, и щемящая жалость захлестывала его с головы до ног. «Эх, мама, — говорил он самому себе в сердцах, — да не поправится же он от одного твоего сожаления. Ему жрать надо, силы набираться, а ты…» Решительный по натуре, он вдруг обратился к ней:

— Я сейчас отлучусь на немного, ты разреши.

— Опять шалопайничать с Венькой Якушевым да Петькой Орловым пойдете, — упрекнула мать.

— Нет, — отрубил Жорка. — По делу.

— «По делу», — передразнила Матрена Карповна. — Знамо, по какому делу. Футбольный мяч ногами пинать — одно у вас дело.

— Так я пошел, — не отвечая на ее попреки, вымолвил Жорка и, накинув на себя старую Митькину стеганку, выскочил из дома, опасаясь, что мать передумает и не пустит его.

День был на редкость пакостный. С низкого неба сеял противный мелкий дождик. Займище тонуло в густом тумане. Жорка был человеком дела и если что задумывал, то шел к своей цели прямой и короткой дорогой, какие бы сложности при этом ни подстерегали. Сейчас в его разгоряченном мозгу жила единственная мысль: Ваське надо помочь. Если брата не накормить, болезнь, надломившая его и без того слабый организм, может вернуться, и тогда они потеряют Ваську. «Второй покойник в семье — это же ужасно, — думал Жорка. — А спасти Ваську может даже кусок хлеба». И он решился. Он не заметил, как пробежал по Аксайской до красной кирпичной будки. Старая бассейнщица, включавшая воду тем, кто, гремя ведрами, протягивал ей полкопейки или копейку, с удивлением посмотрела ему вслед, горько подумав: «Вот пацанва, даже голод их не берет, окаянных».

Жорка свернул на Базарную и помчался по ней вверх, к рынку. Здесь улица шла на подъем. Он устал и, тяжело отдуваясь, перешел на шаг. Пройдя квартал, остановился, втянул в себя воздух. Здесь он всегда останавливался, даже в те времена, когда дома у них по утрам шкворчала яичница, а кастрюля с горячим молоком ставилась на стол. Чудесный пряный аромат обдавал на этом месте каждого прохожего. В нем смешивались запахи донского ветра, солнца и земли, рождавшей великолепные всходы, поившей и кормившей колосящуюся пшеницу.

Почуяв этот запах, можно было закрыть глаза и сразу увидеть необъятные донские нивы и пшеницу, радостно волнующуюся от набежавшего ветерка, услышать грохот молотилок и веселые голоса комбайнеров. Запах этот доносился со стороны высокого серого здания городской пекарни, выходящего окнами с одной стороны на торговые ряды, а с другой на Базарную улицу.