Геннадий Семенихин - Новочеркасск: Роман — дилогия

— Держись! Ради бога, держись! Сейчас я тебя к берегу…

Он недоговорил. Огромной силы вал накрыл его с головой и оторвал от бревен. Якушев в ужасе подумал о том, что плохо плавающая Люба, с трудом державшаяся даже на поверхности зарубинского пруда, немедленно наглотается воды и пойдет ко дну. Напрягая силы, он всплыл на поверхность кипящей воды. Белые языки волн лизали связку бревен, за которую ухватилась смертельно уставшая Любаша, ощущавшая, как, холодные и скользкие, они норовят вырваться из-под ее пальцев. Почувствовав резкий упадок сил, Андрей крикнул безутешным от отчаяния голосом:

— Люди, помогите, тонем! — и стал тащить к берегу остаток плота. Несколькими взмахами рук он малость приблизил к себе берег и оглянулся. Шуршащий пенистый гребень шел на него вместе с очередной волной. Парню на мгновение показалось, будто мельтешат на берегу две человеческие фигурки, что-то истошно орут и машут руками. И тогда в последний, как ему подумалось, раз он крикнул:

— Люди! Помогите! Гибнем!

Жизнь беглецов на аникинском подворье шла своим чередом. Вопреки ожиданиям Андрейки, Любаша быстро оправилась после перенесенных испытаний, но угроза погибнуть во время бури произвела в ней, очевидно, такое сильное потрясение, что тяжкие воспоминания о барине Веретенникове надолго отступили. По крайней мере, ни имени бывшего барина, ни подробностей, связанных с его гибелью, она больше не вспоминала. К тому же она полюбила жену Луки Андреевича Анастасию с такой страстью, на какую только девушка, никогда не ощущавшая материнской ласки, была способна. Вскакивая спозаранку, она целый день ходила рядом с ней, спешила выполнить любую ее просьбу, а в часы, свободные от домашних забот, с беспредельным вниманием слушала ее рассказы о житье-бытье, такие же просторные, как и степь казачья. И, тронутая ее откровенной привязанностью, бездетная Анастасия отвечала девушке столь же сильным чувством. С утра они то месили кизяки, подпоясавшись грязными фартуками и подобрав выше колен юбки, то вместе стряпали. Однажды, наблюдая в такие минуты не по годам стройную Анастасию, стыдливо зарумянившись, вымолвила Любаша:

— Тетя Анастасия, а тетя Анастасия, какие у вас красивые ноги. Я плясунью на картинке видела, так у вас стройнее.

— Чегой-то ты?.. Вот выдумала! — сдавленно захохотала хозяйка. Но Любаша покачала головой, и глаза ее затуманились.

— Нет, тетя Анастасия, я правду говорю. Вы и сама красивая-красивая. Что лицо, что стан. Небось в молодости Луке Андреевичу не раз приходилось с парнями за вас воевать.

Анастасия задумчиво прижмурилась, будто от яркого солнца, хотя солнце в глаза ей вовсе и не било. Что-то далекое вспоминая, не сдержала польщенной улыбки.

— Приходилось, — подтвердила она. — Не раз на кулачки он хаживал. Он у меня с виду лишь щуплый, а костью твердый. Один раз весной мне двое пьяных на мостках дорогу было загородили, приставать со всякими словами начали. Так мой Лука одного так двинул, что тот в воду полетел, а второго стал душить, тот аж захрипел. Еле отняла.

— Вы его любите, тетя Анастасия?

Хозяйка подняла на нее посвежевшее, в редких веснушках лицо и добродушно рассмеялась.

— А кто ж его, дурашку, любить будет, ежели не я, — рассудительно заключила Анастасия, и обе принялись за прерванную работу.

Тем временем хозяин при усердной помощи Андрейки ладил сбрую, выводил на выпас гладких, добротных коней, перебирал вентери и сети, менял на крыше проржавевшие листы кровельного железа, купленные у армян в Нахичевани по сходной цене.

По вечерам все собирались в просторной горнице либо в тесной комнатке флигелька, где теперь обитали новые их жильцы, и до полуночи звучали там сказы и песни. То нескончаемые и заунывные, от которых печаль острой хваткой брала за сердце, то походные, буйной отвагой наполненные. Сидя в углу, Андрейка наливался в такие минуты упругой нерастраченной силой и с затаенным желанием думал про себя о том, как хорошо было, если бы его взяли казаки хотя бы в один из своих походов. Он бы показал тогда свою силу и ни перед кем не ударил бы в грязь лицом.

Вечерами все чаще и чаще присоединялся к ним и Дениска Чеботарев. В последнее время не было случая, чтобы пропускал он аникинские посиделки. Снимая с головы шапку с барашковым верхом, он старательно вытирал в сенцах подошвы начищенных сапог о хозяйские половики и только потом, шагнув в горницу, ласково говорил собравшимся:

— Добрый вечер!

Говорил, обращаясь ко всем, а глаза останавливались на одной только Любе, и через минуту-другую, глядя лишь на нее, он прибавлял:

— Ну как моя крестница?

— Почему крестница? — удивлялась Любаша.

— Нешто не знаешь, — картинно поведя плечом, пояснял Дениска. — Ежели я тебя из такой пучины, из лап самого царя водяного извлек, стало быть, ты и есть моя крестница. Во как!

Все смеялись, а у Любаши смущенно опускались глаза и еще более алели щеки. Дениска сделался как-то собраннее, молчаливее. Нахальная улыбка гуляки-парня уже не блуждала на его чуть влажных розоватых губах. А взгляд все чаще и чаще останавливался на девушке. Не отвечая на этот взгляд, Лгобаша вся вспыхивала и отворачивалась.

Однажды Андрейка и Аникин вышли по какой-то надобности на баз, а хозяйка на кухню. Любаша уронила небольшой вышитый платочек, который почти всегда комкала то в правой, то в левой руке, и поспешила поднять. Дениска кинулся на подмогу. Девушка успела уже накрыть платок, но вдруг горячая рука парня молча легла на ее ладонь.

— Пусти, — прошептала Любаша, но Дениска ладонь ее не отпускал, лишь сдавливал все сильнее и сильнее.

— А если не пущу? — промолвил он с вызовом.

В таком положении их и застал Андрейка, вернувшийся со двора вместе с Лукой Андреевичем. Он сделал вид, будто ничего не произошло, но но его расстроенному лицу Дениска и Любаша сразу поняли, как не по себе стало парню. Прошла минута напряженного молчания, прежде чем все сели на свои места. Вошла Анастасия с горкой дымящихся блинов на широком блюде.

— Гостюшки дорогие, давайте закусим чем бог послал. Я еще глечик со сметаной и кринку молока принесу зараз.

Они ели румяные горячие блины, запивали их душистым топленым молоком. Заботливая Анастасия каждому в стакан положила кусочек темно-коричневой поджаристой пенки. Никто за ужином не проронил ни слова. Андрей мрачно думал: «Это плохо, если он начнет тревожить Любашу. Трудно мне будет его урезонить. Ведь он же действительно ее спас. Может, сам одумается и отстанет».

Но Дениска отставать не собирался. В субботу он догнал Любашу, шедшую домой с вечерней церковной службы, жарко зашептал ей в самое ухо:

— Слышь, крестница, а я ведь тоже зараз к дяде Луке держу путь. Может, в ногу шагать оно сподручнее?