Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

С двоюродной сестрицей Мегой у меня были тесные, хоть и неоднозначные взаимоотношения, перемежаемые время от времени всплесками страстей, причин которых никто из нас так толком и не мог понять. Мы обе были на несколько лет старше Телесиппы, которая сходила с ума от скуки, если на нее не обращали внимания, и с упорством, достойным лучшего применения, она тратила массу времени на поиск новых способов досадить нам. Дразнилки, пощечины, слезы, брюзгливые взаимные обвинения — словом, весь дом ходил ходуном из-за этой крохотной девчушки. Иногда на шум выходила моя мать и решительными мерами пыталась навести порядок — что неизменно приводило к еще худшему результату. Только тетушка Елена, затерявшаяся в каком-то своем невообразимом внутреннем мире, казалась нечувствительной ко всем этим домашним треволнениям. Похоже, она и представления не имела о том, что таковые имеют место.

…Как-то вечером, в тот месяц, когда зима сходится с весной, неожиданно, не объявив о своем прибытии заранее, объявился Питтак; он постучал и, топоча сапогами, вошел в дом. Он был завернут в тяжелый черный фракийский плащ; вслед за ним в дом ворвалась струя холода. В эту пору холмы уже подернуты, точно пеной, нежным цветом миндаля и яблонь, столь тонким и преходящим, что мне боязно было глядеть на него. Моя мать, страстная любительница прогулок, отправилась после обеда гулять, потащив за собою Мегару и Телесиппу. Этому предшествовала жестокая схватка, потому что я наотрез отказалась присоединиться.

Я сказала, что у меня болит голова. Да так оно и было.

— Еще бы ей не болеть! — сказала мама. — Торчишь весь день в четырех стенах!

— Правда, мама. Она у меня действительно болит.

Как могла я объяснить ей, что мне невыносима сама

мысль о ней, разгуливающей среди миндальных рощ! Ведь от одного ее шага вся красота разрушается, превращаясь в обыкновенную прозу жизни! Немного находилось дверей, которые сопротивлялись, если моя мать пыталась их открыть, немного оставалось самых интимных уголков, которых она не пронзила бы взглядом и которые бы от этого не съежились. Она обладала редкой способностью стирать мечтания в пыль; но если бы кто-нибудь серьезно заподозрил в ней такой талант, она была бы покороблена. Она не была лицемеркой, что только усугубляло эту ее особенность; главным же свойством ее натуры была трогательная вера в правоту собственного мнения.

Короче, я надулась и упрямилась, мать бранилась и закатывала истерики, но ни одна из нас не хотела сдаваться. В конце концов она выскочила из дому, прихватив с собою двух племяшек, оставив меня дрожащей и совершенно без сил. Кровь в висках пульсировала, желудок восстал, во рту ощущался кислый металлический привкус. Я легла на лежанку и закрыла глаза. В доме было тихо. Мальчики придут из школы не ранее чем через два часа. Слуги дремали в своей отдаленной части дома, тетушка Елена, как всегда, заперлась у себя наверху. Под веками у меня плясали яркие узоры — пурпурные с золотым краем, алые зазубренные полоски, вспышки зеленого цвета, — я чувствовала, что меня может стошнить в любое мгновение.

А тут как раз появился Питтак. Едва он вошел, я вскочила в удивлении.

— Да нет, я не стал тревожить вашего привратника, — изрек он, словно читая мои мысли, и повернул у себя на пальце кольцо, на которое был надет ключ. — Калитка в саду куда менее в ходу, чем передняя дверь. Так ведь?

В ответ я только кивнула, не доверяя словам. Лицо Питтака было красным, как малина, а в голосе звучала некая странная, деланная четкость. Не ясно почему, но мне представился образ человека, прокладывающего себе путь по болоту и прыгающего с кочки на кочку. Он здорово поправился с тех пор, как я его видела в последний раз. Хотя по-прежнему неплохо держался на своих тонких, чуть кривых ножках, у него явственно обозначилось брюшко, а волосы и борода сильно поседели.

— Тетушка наверху? — спросил он. — Да.

Он хотел что-то добавить, но не мог сразу сообразить что. Стоял, пристально глядя на меня, от чего мне сделалось до невозможности неловко, и все продолжал крутить на пальце ключ. Затем повернулся и затопал по лестнице наверх. Я слышала, как его тяжелые шаги приблизились к двери тетушки Елены, как она открылась и снова захлопнулась, как последовал едва слышный, приглушенный, но эмоциональный обмен репликами. На миг-другой стало тихо. Я чувствовала, как у меня колотится сердце. Тронула лоб и тут же отдернула руку: он был весь покрыт холодным потом. Встала у лежанки, ожидая, что же будет дальше.

Внезапно голоса раздались снова, и я безошибочно уловила сердитые ноты. Дверь хлопнула. Питтак стал спускаться, что-то бурча себе под нос. Увидев меня, он остановился. Он был взъерошен и явно вне себя. На лоб его свисала прядь, по щеке бежал живой алый рубец. Взгляд его был каким-то заспанным. Он кисло улыбнулся мне: в первый раз я заметила, что он не очень-то твердо держится на ногах.

— Н-да, — произнес он и сделал шаг-другой навстречу мне. Я почувствовала, как меня охватывает паралич; в горле першило. — Тетушка твоя, оказывается, жуткая упрямица, милая моя Сафо. — Он нахмурился и покачал головой. — Не пойму. Отчего такая недобрая? — Голос его ломался, — по-видимому, то, что произошло в комнате тетушки Елены, — совершенно лишило его самообладания.

Я ничего не ответила, чувствуя почти ожог от его воспаленного взгляда.

— Ты не будешь такой недоброй, не так ли? — сказал он и сделал еще шаг мне навстречу. Никогда прежде я не слышала в его голосе такого тона. Он подступил почти вплотную, обдав меня резким запахом кислого вина. Затем, смачно сглотнув, протянул свои смуглые, изборожденные шрамами ладони и возложил их мне прямо на груди.

Я забилась в холодной, ужасающей дрожи; мной овладело чувство, состоявшее наполовину из дикого отвращения, наполовину из еще более дикого возбуждения. Я не могла ни двинуться, ни сказать ни слова. Я сделалась вещью, предметом! На мгновение — всего лишь на мгновение — время для меня застыло. Затем алчущие руки соскользнули с моих грудей, крепко схватили, подняли в воздух и швырнули меня на лежанку, будто безвольную куклу. Надо мной оказалось его огромное, бородатое, пугающее лицо, утратившее последние крохи нежности. Он придавил меня своим телом, и глаза мои наполнились слезами.

— Ах-х! — фыркнул он, точно животное, и прильнул своими огромными колючими, слюнявыми губами к моим губкам. Я икнула — меня мутило от винного запаха, жара его тела, неукротимого потока слюны. Его язык настойчиво пытался проникнуть ко мне в рот, будто чудовищный полип, а рука цепко схватила меня за бедро. Я не могу ни стереть из памяти этого мгновения, ни подобрать слова, чтобы точно выразить степень взыгравшего во мне отвращения.