Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 2

— Не о том речь! Я вполне уважаю пана Чеча и требую, чтобы он присягнул! Долгие годы, быть может, с самого всемирного потопа, раздоры и несогласия раздирали дворян. Теперь подул иной ветер. Счастье и успех покоятся на нашей взаимной помощи!

— В Германии, — сказал пан Борещ, — есть герцогство поменьше моих наследственных владений!

— Ах, — молвил какой-то моравский дворянин, — где я?! В логовище разбойников или среди рыцарей, поклявшихся на мече и на Писании?

— Ты не согласен? — спросил пан Ольдрих. — Не хочешь восстать на короля, который ведет дворянство к гибели и наделяет землями чужестранцев, призывает их и возвышает?

— Не хочу! — ответил верный дворянин.

Тогда наступила тишина, и тот, кто говорил последним, хотел уйти. Положив ладонь на рукоять меча, он посмотрел вдаль, туда, где маячили тени стражей, и двинулся прочь.

— Да хранит тебя Творец и Его ангелы, — напутствовал его пан Ольдрих. — Ты хорошо сказал. Ясным, чистым и звучным был твой ответ.

— Да, — кивнул дворянин, — так повелевает мне Бог и Его ангелы.

— Мы — отмщенье и гнев, — возразил Ольдрих. — Король из страха, как бы не преуменынилась его слава, держал нас в подчинении. Он дурно обращался с нами, и мы прибегаем к возмездию. Бог и Суд Божий решат наш спор с королем!

— Вы сломите шею, — сказал верный дворянин.

— Только не свою, — отозвался Завиш.

— Я вижу — вам конец.

— Прежде месяц споткнется на своем пути! — воскликнул пан Бореш и вызвал священника и стражей.

Первого он попросил исповедать моравского христианина, вторым приказал удавить его.

— Эта смерть, — примолвил он, — скрепит наш договор и нашу тайну.

Папа долго колебался, но в конце концов признал выбор Рудольфа Габсбургского римским императором, и тот созвал сейм в ноябре месяце.

Уже поставлена арка из зеленой хвои, и ковры вывешены из окоп, и в воздухе трепещет звук трубы. Трубач отнял инструмент из своих губ, другой тылом ладони вытирает рот, третий досадует на то, что пустил фальшивую ноту, четвертый считает ворон: ему-то все равно.

Тут выходит вперед пфальцграф Людвиг. Он кричит, и голос его летит над шлемами князей, рыцарей и панов, над их перьями, над прапорцами, над пестро расписанными гербами. Далеко разносится голос, Людвига слышно во всех улицах и закоулках. Он отказывает чешскому королю в правах, на Австрийские земли и на земли Каринтии и требует его на имперский суд.

Людвиг кончил, и вновь загремели трубы с барабанами. Император Рудольф шествует в храм.

В то же время, быть может, в ту же минуту прибывают посланцы Рудольфа в Австрийские земли, в Карин-тию, Штирию, и к архиепископу Зальцбургскому и к Пассаускому архиепископу — и к чешским панам. У всех посланцев императорские цвета на груди, все снабжены четкой печатью, все дают сладкие посулы, все призывают к мятежу против Пршемысла.

Печально тянется зима. Король Пршемысл идет в поход к Дунаю, громит в Австрии мятежников, одерживает победу в Штирии, наказывает тяжкой данью Зальцбургского архиепископа, а Филипп, изменник, свергнутый патриарх Аквилейский, спасается бегством.

А кесарь Рудольф готовит большую войну. С ним — венгерский король и пфальцграф Людвиг, с ним Фридрих, бургграф Нюрнберга, и Менхарт, граф Тирольский — у Пршемысла же один только друг. Это Генрих, герцог Баварский. Все остальные в заговоре против него, все остальные враждебны ему и обвиняют его. Пршемысл внушал страх — теперь он внушает ненависть. И вот всякий наемник, всякий трусишка и лизоблюд последнего из князьков показывает на Пршемысла кривым своим пальцем, бубня себе в рыжую бороду:

— Я, рыцарь Шакал из Костлявого замка, чей зад отбит пинками, чья шерсть исполосована плевками, буду победителем над великим королем! Я сорву с него плащ, поваляюсь на его мече, перепрыгну через его поверженное тело!

В мае месяце 1275 года Рудольф лишил короля Пршемысла всех земель и всех званий и дал ему срок для явки с повинной. Когда этот срок истек, Рудольф приготовился вторгнуться в Чехию. И условлено было, что, как только он тронется, даст сигнал венгерскому королю начать войну в Моравии и Нижней Австрии; архиепископу Зальцбургскому — в Верхней Австрии, Менхарту — в Штирии, а Альбрехту Горицкому и патриарху Раймунду — в Крайне.

Рыцари седлают коней, войска уже вышли в поход, уже происходят стычки на западных рубежах Чехии, под Хебом и Локотем. Уже разносятся клики войны, сыч кричит, пищат крысы и раздается глухой голос измены: паны Пршемысловой страны, дворяне, присягавшие ему, князья духовные и светские — отпадают от своего государя! Мятежные, поднимают оружие на него. В Штирии, в Австрии вельможи перебежали к неприятелю. Надежда исчезла, ужас стучится в двери. Ужас-ворон стучится в двери черным клювом.

Ночь. Король не спит. Произносит нежные слова, и писец их записывает. Пишет письмо королеве, пишет Кунгуте письмо, исполненное веры и духа. Когда дописал писец последнее слово и привесил королевскую печать, со двора донеслось лошадиное ржанье, и входит гонец.

Бледный как полотно, стоит он перед королем, заикаясь от утомления и страха:

— Беда, государь, клянусь Богом, великая беда — последний друг, Генрих Баварский, предал тебя! Открыл свои границы для Рудольфова войска! Ах, неблагодарный, ах, изменник собственному слову.

Король понимает: теперь неприятель бросится на восток. Он велит бить тревогу, проходит по стану, приказывая подниматься — и в путь.

— Идите днем и ночью, сколько хватит дыхания! — говорит он пехоте.

Сам же с отборной конницей скачет к Дунаю. Мчится с ветром наперегонки, мчится как ветер. Скачет неприютной дорогой дождей по дымящимся луговинам, через реки и болота, где плавают нырки и водяные курочки, — по полям и лесным урочищам, по горам. Только вперед, вперед! Конь ржал, стиснутый его коленями, вставал на дыбы и падал.

Кто из этого войска донесет свою голову до поля брани?

По отмелям, под обрывами, в трясинах валяются загнанные лошади. Множество спешенных бойцов — меч ж руке, шлем висит на груди тащится по дорогам.

Когда король приблизился к Дунаю, когда добрался до Цалова, пришла весть: всего за день до этого Рудольф занял Линц.

Казалось, рыцари, еще верные Пршемыслу, разобьют себе головы о стену крепости или бросятся в Дунай.

На что им еще надеяться? Их мысль поражена вихрем страшных известий, их сердца опустошены, их мечи иззубрены, тела изломаны; у коней окровавлены бока — как выйти на бой с таким духом, с такими телами?