Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 2

Однажды — я был уже не так юн — отправился король Пршемысл походом в Австрийские земли. И соизволил он провести ночь, день и вторую ночь в замке моего господина, чтобы дать роздых коням и славной своей дружине.

Узнав, что в замке остановился король и что повара готовят для него парадный ужин, прокрался я к очагу. Я поворачивал вертел, разрезал окорок, раскладывал куски жаркого на плоское блюдо и на хрустящие лепешки. Повара грозно поглядывали на меня, но я сумел укротить хамов, показав им, каковы зубы у шляхтича.

Когда настало время нести яства к столу, я схватил медный таз (в котором ополаскивают руки), покрутился там-сям, да и шасть в господскую залу, кастелян и оглянуться не успел!

Христиане, никогда я до этого не видел короля, но родился ли на свет такой дуралей, чтоб ошибиться и в присутствии Пршемысла поклониться кому-либо мз панов Розенбергов? Я бахнулся на одно колено перед кем надо, да так порывисто, что вода в тазу заплескалась. Король смочил кончики пальцев и на мгновение остановил на мне взор.

Клянусь Богом! Совершенно потерявшись, я забыл, что кресло короля стоит на небольшом возвышении, и, неся таз Розенбергу, оступился и пошатнулся.

Но это и все — я не упал! Нет, нет! Только подергал руками, головой, чтоб сохранить равновесие, а тут сзади подошел ко мне какой-то прекрасный юноша и взял у меня из рук таз. Стою, словно окаменел, а юноше и дела до меня нет! Переходит себе от одного вельможи к другому, каждому бросит словечко впопад, похвалу, веселую шутку. Красив он был, как дьявол, когда тот задумает соблазнить человека, и движения ладные, — а язычок! Эх, да что там…

Почувствовал я к нему такую ненависть, что прямо убил бы с наслаждением. Уши у меня вспыхнули, кулаки сжались — только ударить! И пока я стоял так, оглушенный позором и яростью, позади меня послышался его тихий голос, и голос этот говорил тоном приказа и осыпал меня оскорблениями.

Иисусе Христе! Я запер навеки эти слова в своей памяти! Сколько буду жить, все будет стоять передо мной это улыбающееся лицо! Сколько буду жить, буду ненавидеть пана Завиша!

И кто бы поверил? Завиш умолк, а я сник, словно петух под дождем. Быть может, во мне заговорило смирение перед высоким королем, может быть, я испугался старого пана Розенберга, но, так или иначе, отнюдь не Завиш нагнал на меня страху.

Едва опомнившись, бросился я в кухню, а там за меня принялся кастелян — в руке тесак, глаза из орбит выкатываются. В самый разгар его брани явился паж с приказом кастеляну поспешить к нашему господину.

«Ну вот, — думаю, — теперь-то все и начинается! Наш господин желает сказать кастеляну про случай с тазом…»

Так оно и было. Не успел я произнести «Иисусе Христе и Дева Мария», как меня схватили. Схватили и повели. Повели по переходам к нашей знаменитой башне… Какой срам! Меня ведут четыре поваренка!

— Руки прочь! — вскричал я. — Я благородного рода и не позволю, чтоб меня тащили как раба!

Только я разбросал их и отделал как следует, идет нам навстречу вельможа из свиты короля.

— Заклинаю вас святою верой и дворянской честью, велите, рыцарь, какому-нибудь славному воину срубить мне голову, только не дозволяйте, чтоб ко мне прикасались эти кухонные рыла!.

Рыцарь захохотал и спросил, в чем я провинился. Я рассказал ему все подробно, и он, хлопнув себя по бедрам, послал к черту моих кухарей с разбитыми носами, меня же передал под стражу коменданту замка.

Ночевать в башне отнюдь не прекрасно и не приятно, но назавтра (чуть ли не на рассвете) я уже стоял, окруженный славными воинами, и рыцарь, освободивший меня от поварят, хлопнул меня по плечу:

— Твои хозяин пан Индрих наказал тебя за скверный поступок, за то, что ты осмелился приблизиться к самому королю. Я, которому по душе твоя преданность, возвращаю тебе свободу. Ступай куда хочешь.

Низко поклонившись, я поблагодарил рыцаря и закончил так:

— Могу ли я идти куда хочу и куда меня тянет, если все мои мысли летят к королю, а мне не дано сопровождать его даже последним из слуг, что подают таз для омовения рук!

Рыцарь был веселый малый, он бросил мне свой хлыстик и изрек:

— Панош, ты — мой подконюший! Я бросился к его ногам.

Все, что случилось со мною после этого, слишком хорошо для ушей убогих и вовсе не соответствует моему теперешнему жалкому положению.

Я быстро приближаюсь к смерти, и кусок хлеба, даже такая крошка, какую птица несет к себе в гнездо, пришлась бы мне весьма кстати; я умираю, измученный, с продырявленной шкурой. Не меч гордого врага, не стрела куманского лучника поразили меня — настиг меня ангел, которого послал на землю Господь, чтобы мстить за измену; видно, слишком широко взмахнул Он своим бичом и задел мое чело; обрушась на головы верных, пощадил виноватых. И был я сражен этим карающим бичом: какая-то хворь покрыла пятнами мое тело. Боль сокрушает мне душу, унижение терзает меня — могу ли я, такой, разглядеть стяг над головой победоносного короля?

Он ходил в битвы, и одесную его летела орлица, ошую шагал лев. Ходил он в сраженья, и войска падали перед его лицом, и народы встречали его с ликованием, и с городских башен несся трезвон, а с крыш церквей, с ворот, из окон домов дождем сыпались цветы.

Вот я трогаю свои глаза, которые видели это, и уши, слышавшие все, касаюсь своего лба, под сводами которого хранятся все эти великолепные образы, но память оскользается под обрубками моих пальцев: вижу падение короля на Моравском поле!

Во имя Всемогущего! Пора мне сказать, что ни одного человека на свете не любил я так сильно, как короля, и не может в моей несовершенной душе взойти помышление о какой-либо большей любви. Как денница — владыка дня, как ночная звезда владычествует над ночью, так он был властителем моих чувств. Душа моя навсегда прикипела к нему. Движенье его бровей было мне словно гроза. Я любил его больше спасения собственной души. В преданности, в верной любви следовал я за ним. И в этой своей любви — вижу, как падает он с коня, слышу вопли ужаса, и клики ликования, и крик сражающихся.

Когда король (побежденный лишь в час своей смерти) пал бездыханным, бегущие конники увлекли меня за собой. Моя лошадь врезалась в этот поток, я не мог повернуть ее, не мог ни остановить, ни отскакать в сторону. Стон стоял над полем битвы. Мы были уже дважды в двадцати милях от него, а эти протяжные вопли все еще достигали наших сердец.

Разбитый, потерянный, жалкий беглец — что мог я поделать? И двинулся я в край своей юности, туда, где звучал мне голос счастья, где мы развлекались в лесах, где стоит маленький замок моего отца, где жили мои матушка, братья и сестры.

По дороге лошадь моя издохла — я спас только жизнь свою да меч.

И вот дней через пять преклонил я колена перед отцом. Целую руки его, женщины плачут, а добрый сосед стучится в ворота.