Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 2

К народу второму, бесчисленному — ежели иметь в виду его множество, — относились мещане, ремесленники, сельский люд и, наконец, те, для которых еще не было придумано имени и которые много-много позднее определились как сословия четвертое и пятое. И надлежало этому люду трудиться в поте лица своего. Его сила, его умение пришли в соединение с тем, что именуется мыслью и искусством. Благодаря свершениям тех и других родилось единое дело — оно заполнило — все время.

Когда различия, совпадения и множество разных отношений привели к возникновению взаимных связей, была соткана сеть нового порядка и отчеканен новый знак силы и зависимости. Так подошло время, когда надо всем стали властвовать деньги. Грош стал знамением переворота и нового способа управления, и труда, и ценности, определением жизни. Грош славили и проклинали, словно ключ от неких ворот, которые ведут в грядущий век.

В этом грядущем веке люди обрели великие свободы, Чехия познала пору расцвета, и народ, который есть и земля, и дух, и общность труда, и языка, и отношений, и памяти-беспамятства, в глубинах которых отражается каждый час, ныне уходящий, — этот народ образовал из своих нервюр единый свод и стал бессмертен.

Есть сведения, что во времена короля Пршемысла Отакара II в Мазовецкой земле на самой окраине дремучего леса между Вислой и Древенцом жил человек по имени Кмитас. Сказывают, сердце у него было доброе, а нрав бедовый. Тело гибкое, грудь широкая — косая сажень в плечах, бедра узкие, грива кудрявая, глаза — пламенные, клыки — волчьи.

Был ли он красив?

Может, и был, но свидетели расходятся во мнениях.

Одним летом в чащобу, где обитал Кмитас, забрел дьякон Разек, добрый монах и креститель язычников. Дьякон шел, ничего не опасаясь. Продирался через густой подлесок, спотыкался о корни и вдруг увидел перед собой костры. И около них — Кмитаса. Пламя ярко освещало лицо и фигуру Кмитаса, его рамена, волосы, его пылающие очи. Отчетливо было видно, что существо это веселится, но дьякон, объятый страшной тоской, возопил благим матом. Вопил он, вопил, просил о помощи и едва не помер со страху.

Не оттого ли, что Кмитас был безобразен? Не оттого ли, что вместо прямого носа у него огромный клюв, когти — вместо благородной формы рук и копыта вместо ног человечьих?

Может быть, всё может быть, однако бабы, которые шли однажды мимо Косьювского брода и видели Кмитаса, купавшего коня, принялись хохотать и швырять в парня комками земли. Одна из молодиц держала в руках валёк, которым отбивают белье, и с большой охотой поколотила бы им милого Кмитаса.

— Ах ты волк-волчище, да что же это, никак, распугать нас хочешь? А ну попробуй только, подступись!

С этими словами кинулась молодица бежать. Подобрала до колен юбки, лицо румянцем, будто огнем, полыхает, из глотки вот-вот вырвутся ликующие крики, ей-ей, очарованная русалка, а не напуганная и дрожащая от страха девушка.

А как же валёк?

Со времен змия в раю, со времен каменной палицы, со времен первой улыбки, тронувшей человеческие губы, колотушки выражают не одну лишь злобу, но и расположение. Грозно занесенный валёк, издевки и комья земли, которыми осыпали девки Кмитаса — это жестокий знак любви. Да-да, так оно и есть! Исчадие ада, до смерти напугавшее святого монаха, девушками, проходившими по Косьювскому броду, было признано прехорошеньким.

Разумеется, сам Кмитас ни о своей внешности, ни о своих манерах не имел ни малейшего представления. Наряжался как попало, а занимался всем, что требовалось. Голод, древний уклад жизни семьи и набеги поля принуждали его пасти скот, колоть дрова, охотиться на зверя, мстить за обиды и спасаться бегством от неприятеля более сильного, чем сам. Был он и хитер, и коварен, и беспощаден, а порой оказывал себя нежным и ласковым, словно невинный младенец. Шел ему двадцатый годок, но тогда никто не вел счет летам, так что легко допустить, что появился он на свет несколько раньше или чуть позднее.

Что касаемо родных — отца Кмитаса, матушки, кумовьев, братишек и сестренок, — то они тоже были равно свирепы и равно любвеобильны. Дикий лес, непроходимые чащи или, вернее, чудовищные условия обитания в дебрях вынуждали их совершать чудовищные поступки; родственные чувства объединяли их в единое счастливое целое, а благодаря естественной своей набожности они видели небо в алмазах.

Как-то раз мужчинам Кмитасова рода привалила удача. Вышли они на охоту, и первому попалась в руки нетель, второму — лось, а третьему — кабан, шустрая хрюшка. Забили они нетель, лося и хрюшку, положили добычу в ряд перед очагом. Потом самая младшая из женщин стала хвалить мужей своих сестер, и все молодухи очень обрадовались.

— Нечего радоваться, — молвила старуха, которая повила Кмитаса на свет. — Как нам эту добычу уберечь? Душно, влажно, и солнышка нет.

Тут она хлопнула соляным мешком по столу и добавила:

— Соляной мешок пуст. Как же засолить такую прорву мяса, и как вы собираетесь уложить его в бочки?

Меж тем Кмитас располовинил яловицу, отделил хороший кус от хребтины, взял мясо, взял суму, и вот он уже поспешает в монастырь, чтобы передать монахам подарок и попросить бесценной соли.

— Несу я вам, святые отцы, славный шмоток говядины, а вы мне вместо того отсыпьте столько соли, сколько влезет в эту суму.

— Оставь нас в покое, дикарь! Мы здесь только в услуженье. Святые отцы в костеле молятся. Разве тебе не известно, что нынче праздник? Не слышишь, в колокола звонят? Вы, темные души, лишь о том печетесь, чтобы какую жратву раздобыть! А не встретилась ли тебе эта яловица в княжеском загоне?

Что до говядины, тут совесть Кмитаса была не совсем чиста. Испугался он, застыл подле ворот. Право, ежели бы не такая нужда в соли и ежели бы монашеское пение не заворожило юношу, он бы обратился в бегство.

Но вот отворились монастырские воротца, и на тропинку, что вьется вокруг стены, вышла толпа монахов; звонко, радостно и нежно зазвякали маленькие колокольцы — и наш милый Кмитас тоже радостно рассмеялся. Ну, да благослови Господь Бог эту его радость! Приор кидает на дикаря злые взгляды, так что дураку понятно, как он гневается.