Владислав Ванчура - Картины из истории народа чешского. Том 2

Вспомните, какие испытания ниспосылаются человеку! Снизойдите к людским слабостям — к желанию победить, к жажде битвы. Да разве не случалось тысячекратно, когда восторженный юноша, отбросив всяческую робость, восставал противу своих пестунов? И пусть даже он обречен на поражение, пусть даже душа его будет веки вечные гореть в геенне огненной — все равно он не уступит. Он отстаивает свою правду. Он готов умереть за нее! И даже когда прекрасная глава слетит с плеч и будет валяться под плахой, в выражении ее губ вы прочтете исповедание веры.

То же самое произошло и с мазовецким дьяконом по имени Разек.

Когда крестоносец отмахнулся от него, разум его взбунтовался, и кровь бросилась ему в лицо. Какой-то миг он еще колеблется. Заикаясь, подыскивает слова, переживает свое бессилие и позор, но этот позор оборачивается необузданным гневом. Вот он вскинул голову, обращает к своим противникам пунцовое лицо, уже ринулся вперед и взъелся на них.

С его губ слетают возмущенные слова. Он ненавидит крестоносцев, ненавидит короля. Едва ли не клянет Оломоуцкого епископа, который, вспоминая о немецких замках, так замечательно обходился без латыни. Ах, великий, великий грех совершает дьякон: нищий Кмитас ему милее благородного епископа, которого он заталкивает в один мешок с крестоносцами!

— Далеко заходишь, дьякон! Ты слишком маленькая козявка, чтобы говорить все, что приходит в голову. Ведь заступничка-то у тебя нет!

Как так? Я, каноник Пражского капитула, все чешские священники подтвердят: Разек — хороший дьякон! Кроме того, я утверждаю, что молитва одного послушника равноценна молитве другого. Нет между ними различия, разве что когда речь идет о страстности. Я утверждаю, что речь епископского поверенного, которой он приветствовал крестоносцев, была фальшива. Утверждаю, что священники, говорящие на одном языке, не вправе злоумышлять против священников, говорящих на ином языке. Утверждаю, что посрамления священника ради христианин был окрещен вдругорядь.

И расступились монахи и священники на две стороны. На одной остался ландмистр и епископ Оломоуцкий со своим поверенным и, понятное дело, все крестоносцы.

На стороне другой остались приор Бялостоцкого монастыря, а вместе с ним — все священники польские, и все священники чешские, и, наконец, молодой послушник Якуб по прозванию Свинка, который в свое время станет знаменитым.

Король дал знак, и войско двинулось в путь. Тут подскочили прислужники, сняли с Кмитаса путы, набросили на шею удавку, и Кмитас зашагал вперед. Дорогою один добряк взялся обучать его учтивости. Другой во время переходов читал ему «Отче наш», однако, когда наступала пора обедать, все о нем забывали. Это весьма угнетало славного Кмитаса. Не находилось для него ни корочки, ни косточки, так что он со скуки — равно как и от голода — натягивал веревку, которой был привязан к седлу лошака. Человек и животное хлебнули лиха: один тянулся к котлу, другое нипочем не желало оставлять свою кормушку.

На марше Кмитасу приходилось ничуть не лучше. У одних наемников болтались на поясе куры, по спинам других колотили куропатки и зайчишка, а на пустой желудок это преотвратное зрелище. Кмитас предпочитал уткнуться взглядом в землю. Следил он за поклажей, и не было для него ничего милее, когда лопался какой-нибудь из мешков и на снег просыпались мука либо шкварки. Черт побери! Если бы не безалабернрсть слуг и вечный свербящий зуд, от которого дергается кожа у королевских кобыл, Кмитас, возможно, не перенес бы этого похода.

Войско спешило. Плодородные усадьбы, богатые монастыри, худо охраняемые замки — гвсе это король обходил стороною, и Кмитас не мог постичь смысла таких действий. Вдыхая аромат изобилия, витавший над конницей, он каким-то непостижимым чутьем угадывал, что поход оказался удачным, чуял воодушевление, охватившее войско, улавливал звуки сражений, видел зарева пожаров, слышал Божественное пение, однако в его сознании все это не складывалось в цельную картину.

Лишь на тридцатый день Кмитас понял, что король с войском повернули назад, покидают его родные пределы. И тут напала на него тоска. Сердце разрывалось от горя, и в утробе дал о себе знать какой-то особый голод. Потерялись из виду леса, местность изменилась, всадники увязали в грязи, и Кмитасова голова стала легкой, словно во сне, и чудилось ему, будто он возносится на небо.

Много дней прошагал Кмитас следом за лошаком, много бессонных ночей провел у сваи походного стана. Когда же подошел конец пути, когда в полусне-полуяви день у него уже не отличался от ночи, а ноги были разбиты, королевские войска приблизились к Праге.

Эх, что же нам с этим человеком делать? Как поступить? Король о нем и не вспоминает, а мы не знаем как быть. Заводить речь о Кмитасе, жалком бедняке, не подобает, не положено задавать королю подобных вопросов. Так как же с ним поступить?

— Господин мой, это водк и погубитель собак, отдайте его егерям. Пущай себе носится по лесам, вынюхивает ланей и выслеживает зверье. Может, сгодится. Может, егеря о нем позаботятся.

— Сдается мне, что это дельный совет, приятель. Право, на том и порешим.

И сталось так, что крикнул шляхтич слугу и приказал привязать к седлу веревку, а к концу веревки — человека, и гнать его наперерез течению до того места, где во Влтаву вливается Мжа, до самого замка под названием Збраслав.

— В Збраславском замке, — рассуждал шляхтич, которому выпал жребий распорядиться судьбою Кмита-са, — егерем служит один бедолага, и он чересчур высокого мнения о своем благородстве. У нас с ним особые счеты. Вот пусть пан Петр и поминает свои грехи да печется об этом нежном созданьице! То-то будет ему радости — ведь это сущий дьявол, который, правда, теперь охромел, и шлея ему под хвост попала! Ей-ей, этот… как его там зовут — придется ему как раз по вкусу!

Господин закончил свою мысль, прислужник поцеловал ему руку, схватил веревку и припустил рысью по дорогам и бездорожью.

— Шевелись, дьявол из чертова леса! Н-но! Потора пливайся, путь впереди далекий, а мне хочется еще сегодня посидеть у пылающего камина. Хочется приятными лицами полюбоваться, а не твоей задницей!

Так вот, слуга торопится, а Кмитас скачет рядом с его кобылкой. Спустя час они уже были на подворье Збраславского замка.

— Кого это ты к нам привел, наемник? Уж не дьявола ли? Лицо у него или хвостище? Ребра не светятся?