Александр Говоров - Алкамен — театральный мальчик

Меня зовут Алкамен, мне тринадцать лет. Я родился в Афинах, в славном городе, который поэты называют «пышновенчанным» и «белоколонным».

Однако, если я иду по улице, я низко опускаю голову и вижу только ноги прохожих. Ведь я раб, сын рабыни и не смею поднимать глаза на свободных. Вот я и хожу по улицам, не видя красоты белокаменных портиков и величавых кипарисов, которые воткнули свои верхушки в ослепительное небо.

По вечерам, когда зной сменяется прохладой, рабы возвращаются с поля или из мастерской. Они еле волочат ноги, их ужин (кусок хлеба и горсть маслин) остается несъеденным до утра: усталые, они валятся спать. Тогда из темных сараев и мрачных подвалов сквозь стрекот цикад и крики сов доносится невнятное бормотание. Это рабы во сне проклинают Афины. Они желают этому городу, чтобы храмы его рухнули и задавили под развалинами его жен и дочерей, чтобы огонь пожрал его масличные рощи, чтобы чума, мор и запустение пришли в его предместья и села...

На разных языках они осыпают проклятьями его, великий город, за то, что заковал их ноги в цепи, забил шеи в колодки, изнурил непосильной работой, отнял молодость и счастье.

Мне же старик Мнесилох (я вам позднее расскажу о нем) говорит:

— Ты еще молод, не испытал еще рабского горя, ты любишь наш город и совсем не похож на раба.

Да, я люблю Афины! Когда вечереет, я забираюсь по козьей тропе на рыжие скалы Акрополя и наблюдаю, как Феб-Солнце осторожно низводит свою раскаленную колесницу в пучины океана. Становится сразу темно, и по рощам пробегает легкая дрожь — вечерний ветерок. Вероятно, Феб вспоминает вдруг, что забыл попрощаться с грешными жителями темной земли. Его пунцовая глава еще раз прорывает пелену далеких туч и словно бы кивает на прощанье смертным: «Не печальтесь, ложитесь спать, утром я приду снова».

Нужно обязательно спросить Мнесилоха, почему, когда огненная колесница Феба касается холодных волн, нет ни пара, ни шипения, как это бывает у нашего кузнеца, когда он раскаленную добела подкову швыряет в чан с водой.

Пока ночь не скрыла очертания города, я поворачиваюсь в другую сторону и вижу округлые склоны Гиметских гор. Там низкорослый лес чередуется с полями виноградников и горы похожи на плохо остриженного барана — один бок кудрявый, другой с проплешинками. Между гор вьется дорога в Марафон.

И тут я думаю о славе родного города, о его свободной силе, которая одержала там, в Марафоне, десять лет назад, победу над варварами.

Но если я повернусь в третью сторону, там, несмотря на то что тьма уже завладела пространством, видится побережье, чудятся реи и снасти судов, пришедших из далеких стран. Там по палубам разгуливают обожженные солнцем и просоленные морем матросы, отважные, как аргонавты.

И все это мне недоступно — ведь я раб!

Свою маму я помню плохо. Вижу как сквозь сон, будто мы с ней идем в сад, все кусты усыпаны пышными цветами и пахнет так приятно. Помню, как большие белые руки матери проворно срывали цветы, она пела и плела венки. Эти венки мама уносила в храм, для которого она их плела, а один венок, самый красивый, мы несли в священную рощу, что позади нашего храма. Там мать надевала венок на шею гермы Солона, изображавшей приятного старца с длинной бородой.

Как и у всех детей, у меня на груди висит на витом шнурке амулет. Мой амулет — простой оловянный кружочек, на котором выбита одна буква. Мнесилох мне объяснил, что это буква «Е», с которой начинается слово «елевферия», что значит «свобода».

Я смутно помню, как мама шептала, укладывая меня спать:

— Храни амулет, не снимай, он принесет тебе счастье!

Когда мне минуло четыре года, меня начали посылать с другими детьми на виноградники ловить слизняков на листьях. Однажды, вернувшись, я не застал моей мамы. Я долго кричал и звал ее, но никто не утешил меня и не объяснил, куда она делась. И я стал сиротой.

Гермы — мраморные столбы с головами богов и героев — до сих пор, конечно, стоят в священной роще. Старик Мнесилох открыл мне, почему мама надевала венок именно на герму Солона. Солон, оказывается, велел освободить всех рабов-греков, родившихся в Афинах. Родители моей матери, свободные афиняне, были проданы некогда за долги в рабство в далекую Персию; законы Солона застигли их там, и они не получили свободы. Мою мать еще девочкой купили и привезли сюда, на родину ее предков. Так мы и остались рабами.

— Впрочем, — добавлял при этом Мнесилох, — среди герм есть и изображение Клисфена, а Клисфен тоже освободил многих рабов и даже дал им землю. Так что ты, парень, не горюй. Кто-нибудь из вождей демократии даст тебе свободу, недаром же ты потомственный афинянин.

А пока в ожидании свободы я лазаю сюда, на скалы Акрополя, и смотрю на призраки кораблей в ночном мареве моря.

Я не принадлежу какому-нибудь частному лицу, я — раб бога Диониса. Не его самого, конечно, потому что боги, я думаю, не нуждаются в рабах, я раб его храма, который стоит на южном склоне Акрополя.

Мой хозяин, бог Дионис, сын бога Зевса и смертной женщины Семелы, так же, как и я, в раннем детстве лишился матери. Его воспитали веселые нимфы цветов. Прежде чем попасть на Олимп, ему пришлось испытать еще много тягостей: он блуждал по лесам и рощам с козлоногими сатирами и вакханками и даже был вынужден жениться на Ариадне, покинутой афинским царем Тесеем. Кончилось все тем, что титаны, мятежные братья богов, разорвали Диониса в клочья, и только тогда он вознесся на Олимп и стал богом плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства.

В честь Диониса происходили состязания поэтов, театральные представления.

В долгие зимние вечера, бывало, когда стонут вихри и даже выпадает снег, рабы в сарае жмутся друг к другу, стараясь согреться: ведь из экономии нам не дают ни дров, ни угольев дляжаровни. Тогда кто-нибудь из стариков рассказывает мифы. Особенно хорошо рассказывал о чудесных превращениях наш садовник Псой, необыкновенно костлявый человек, с глазами такими ясными, что их, казалось, можно было увидеть и в темноте сарая.

Он рассказывал про Диониса, а я, маленький, думал о том, что и мне суждено перенести всевозможные страдания, пока наконец я не сделаюсь свободным и счастливым. Меня особенно страшило, что, может быть, придется жениться или быть разорванным на части, но я готов был перенести и это ради конечной свободы.

Теперь я достаточно взрослый и не верю старушечьим россказням о чудесах. Почему так случилось? Потерпите, я сейчас вам все расскажу по порядку.