Говард Фаст - Гражданин Том Пейн

— Я ваш должник, — ворчал в ответ ему Пейн. — Но журнал — дело моих рук, не забывайте.

— А вы — моих рук дело, тоже помните, — отзывался Эйткен. — Кто вы были, когда я вас подобрал? Грязный бродяга. Другим показывайте вашу неблагодарность, только не мне.

За несколько месяцев до того, как Том Пейн прибыл в Америку, сюда, в эту самую Филадельфию, с разных сторон скакали по дорогам всадники. Они съезжались из многих областей, лентой окаймляющих побережье; одни средь них были богаче, другие — бедней, одни — блестящего ума, другие — среднего, одни уже успели прославиться, других не скоро еще ждала слава. Были двоюродные братья из Массачусетса Сэм и Джон Адамсы и Кушинг из того же штата — неистовый, особенный народ были эти янки — был Рандолф из Виргинии и оттуда же — Патрик Генри, а также — рослый, спокойный плантатор с берегов Потомака, по фамилии Вашингтон; еще был Миддлтон с дальнего Юга, были и другие, всех не перечесть — светские франты, купцы, земледельцы, охотники и философы.

Попав в Филадельфию, они разбрелись по улицам — потому главным образом, что многие до сих пор в глаза не видывали большого города; сверх меры ели и пили и говорили тоже сверх всякой меры. Называло себя это собрание «Континентальный конгресс». У его участников накопилось изрядное количество причин для недовольства тем способом правления, какой осуществляла Англия: налоги, которые вводились без их ведома и согласия, ограничения в торговле и производстве, тяжкие пошлины, монополия англичан на ввоз товаров, присутствие красных мундиров, расквартированных по домам местных жителей, подстрекательство индейцев в пограничных районах к убийствам и грабежу — счет солидный, однако что предпринять, они не знали и не слишком о том задумывались.

И еще: среди них самих во многом тоже не было согласия. Янки не одобряли рабство и не скрывали этого, жители побережья и дальнего Юга не одобряли янки и тоже этого не скрывали. Сэм Адамс, смутьян из Бостона, которого многие считали малость тронутым, рискнул заикнуться о полной независимости — его зашикали и осудили как глупца и опасного фанатика. Его речь, однако, пленила воображение костлявого очкастого виргинца по имени Патрик Генри, который взревел:

— Клянусь, я не виргинец, я — американец, черт возьми!

И вот, когда Конгресс еще не кончил заседать, поднялся Массачусетс и объявил себя независимым от британского правления. С этой вестью из Бостона прискакал в Филадельфию Поль Ревир, и Конгресс отозвался на нее Декларацией прав. Тогда только участников Конгресса поразила леденящая душу мысль о том, чем чревато содеянное ими.

— Неужели это значит — война?.. — притихшие, спрашивали они друг друга.

Но нет, конечно же, не значит, такого просто быть не может; они горячо опровергали всякого, кто пытался хотя бы намекнуть на опасность, они поизносили бессчетные речи, черпая в потоке собственных слов уверенность, что все уладится наилучшим образом. Поглощали сотнями галлонов исконно американское злое зелье, именуемое флипом, а 27 октября 1774 года, объявив Конгресс закрытым, оседлали коней и пустились в дальний путь по домам.

Несколько месяцев спустя Том Пейн, корсетник из Лондона, Дувра и Тетфорда, пожирал глазами протокол с записями всего, что они наговорили, и не счел, что члены Конгресса были излишне многословны.

— Накапливаются слова, — говорил он, — а после люди надают действовать. Начинается — со слов.

Он разглагольствовал об этом в кофейне «Риджуэй» перед Клэром Бентоном, евреем-меховщиком Джудой Перецом, кузнецом Антони Бентом и капитаном филадельфийской милиции Айзеком Ли.

— Здесь совершается нечто новое, — говорил Пейн. — Оттого никто и не знает, что делать.

— Когда придет время драться — будем знать, — возражал ему капитан Ли, упрямо возвращаясь к одной и той же теме.

— Нет, что делать, нужно знать с самого начала. Бессмысленно лезть в драку, если не знаешь, за что дерешься. Из этого проку не будет, даже если ты победишь.

— А я так полагаю, — вставил Перец, — что, если знать, за что дерешься, тогда не так уж и важно, победишь ты или потерпишь поражение.

— О поражении речи быть не может, — с горячностью возражал Пейн. — Ничего подобного мир еще не видел, это ново и это требует объяснения. Что-то такое в этом есть, только оно пока не наше — и вот представьте, мы терпим поражение, и это нечто уплывает у нас из рук.

— А может, так будет к лучшему, — усмехнулся Бент.

— Ой ли? Не вам судить, вы американцы! А я — оттуда!

— Ну и что? — спросил Бентон. — С королем, что ли, за ручку здоровался?

— Даже в рожу ему не плюнул, не пришлось, — отвечал Пейн хмуро.

— Пока что такие разговоры называют преступлением.

— Серьезно? Многое можно назвать преступлением.

— Легче, легче, — сказал кузнец.

— Да легче некуда, — сказал Пейн. — Поверьте, я не способен кого-то ненавидеть только за место, которое он занимает, пусть это даже будет толстомясый немецкий выродок вроде Георга Третьего. Но я видел, как человека распинают на кресте, распинают на протяжении столетий, приколачивают ложью и гнетом, порохом, мечом. Теперь мне дают в руки топор, дают возможность разнести этот крест в щепки. Я эту возможность не упущу.

Голос Пейна окреп, его речь разносилась по всей кофейне, и под конец по крайней мере половина посетителей стянулась к его столу.

— Вы не о независимости ли толкуете? — спросил один. — Независимость — это всего лишь слово. Похоже, вы обожаете слова.

— И не боюсь их! — гремел Пейн. — Я приезжаю в страну благородных людей и вижу, что они страшатся того единственного слова, которое закрепит их свободу! Если и существует обетованный край — он здесь, и нет другого на земле!

На бумаге он выражал свои мысли спокойнее. Всю жизнь он хотел писать, и вот теперь в его распоряжении был целый журнал. Чем больше ему удавалось написать на пресловутый фунт в неделю, тем довольнее был Эйткен, и Пейну казалось вполне обоснованным желание издателя держаться золотой середины. Писал Пейн с погрешностями но зато из-под его пера буквально ливнем текли на бумагу очерки, неважные стихи, научные статьи и даже изредка письма к знаменитому Бенджамину Франклину. На его счастье, литературный вкус пенсильванских жителей не отличался взыскательностью, и Пейна принимали благосклонно, вместе с его журналом и десятком псевдонимов, которыми он пользовался, подписывая свои сочинения — читателей отчасти даже покорял стремительный напор его энергии. Том Пейн как бы соединял в себе богослова, историка, естествоиспытателя и вкладывал к тому же в журнальный материал обширные познания корсетника, сапожника, ткача и акцизного. Сочетание оказалось удачным, и число подписчиков неуклонно возрастало.