Говард Фаст - Гражданин Том Пейн

Но душа Пейна при всем том не ведала покоя; слишком много скопилось в ней воспоминаний, слишком много бессонных ночей и тщетных устремлений. Он поднимал глаза и видел, как за окном торгуют белыми рабами, жертвами подневольного труда. А перед мысленным взором вставало и другое, когда, застыв с пером в руке, он вспоминал прожитые годы.

— Ждите скоро прибавку к жалованью, — уронил ему однажды Эйткен.

У него было имя, положение, работа и, однако же, не было ничего. Спасаясь от мучительных раздумий, он шел в бордели, где содержались тупые, с покорным взглядом, невольницы-крестьянки, которых поставляли из Англии и Шотландии солидные торговые компании, дабы здесь продавать всем и каждому их убогие, доморощенные ласки за три шиллинга, из коих шесть пенсов предназначались на их выкуп. На деле же почему-то оборачивалось так, что ни одна из них не получала свободы — все становились холодными, грубыми, размалеванными шлюхами. Пейн в этих домах не находил себе облегчения, и даже когда выкупил двух девиц на свободу, его продолжала мучить совесть.

Ром был надежнее. Пейн вернулся к бутылке, стал напиваться все чаще. Сильно под мухой, он сцепился с Беном Фреди, ярым приверженцем тори, и обоих потянули к мировому.

Эйткен сказал:

— Как был свиньей, так свиньей и остался.

— Молчите, черт бы вас побрал!

— Ну-ну, потише, бунтарь-одиночка. Считайте, что о прибавке к жалованью я вам не говорил.

— Да пошел ты! — заорал Пейн.

А после настала ночь, когда он, сидя при свечах, вдруг стал писать. Писал, и слов искать не приходилось, потому что они шли прямо из сердца. Всю свою ненависть к рабству изливал он на бумаге, всю издавна накопленную ярость. И, зная, что сам это напечатать не может, наутро отослал статью в редакцию журнала конкурента. Через неделю она вышла, и в тот же день, с журналом в руке, к нему ворвался Эйткен.

— Ваша работа? — крикнул он.

— Да, моя, — кивнул Пейн.

— В таком случае вон отсюда, подонок!

— У вас что, другой редактор нашелся за фунт в неделю?

Пейн усмехнулся.

— Предупреждаю, вы через месяц уволены.

— Давайте лучше — через два, — сказал Пейн. — Не то, смотрите, через две недели сам уйду.

В ту ночь, впервые за долгое время, Том Пейн заснул легко и покойно, не прибегая к бутылке.

Было двадцать четвертое апреля тысяча семьсот семьдесят пятого года; неспешно угасал весенний, ясный, свежий день. Длинные густые тени ложились на мощеные улицы, с дальних холмов повеяло пьянящим запахом молодой травы, лопающихся почек, вспаханной влажной земли. В предвечерней тишине улицы Филадельфии огласились внезапно бешеным цокотом копыт, и перед «Сити-таверн» круто осадил запаренного коня взмокший всадник. На крик, что он привез новости, важные новости, потрясающие новости, со всех сторон сбежались люди. Но всадник не прибавил больше ни слова, покуда, как и подобает доброму хозяину, не позаботился, чтобы вытерли и напоили его коня, и сам не осушил кружку пива. Он пил, а тем временем весть о его приезде с быстротою молнии разносилась по городу, и толпа все росла. Пейн, сидя у себя в редакции, услышал крики на улице и побежал следом за всеми.

— Война, братцы, — промолвил всадник, отирая губы. — Война, будь она неладна!

Кто-то протянул ему понюшку табаку; другие осадили толпу.

— Они, понятно, знали, что в Лексингтоне находятся Ханкок и Адамс, — заметил он.

Потребовали, чтобы он все растолковал по порядку: где, что и как произошло.

— Дело было восемнадцатого апреля, — начал приезжий. Все разом примолкли: вести приходят с запозданием, но события совершаются быстро; с побледневшими, испуганными лицами переглядывались люди в толпе.

— Они сидели в доме пастора Кларка, — продолжал он. — Но это чего. Их успели предупредить из Бостона, и времени им хватило, поскольку красные мундиры перли пешком, а наши ребята скакали как черти. Да и пастор Кларк не растерялся, сразу же их спровадил.

— Их не поймали, Ханкока и Адамса?

— Им удалось уйти.

Снова все стихло; яростно строчили газетчики, но остальные молча ждали, слышны были одни лишь тоненькие голоса детей, снующих по-заячьи вокруг толпы. Всадник потребовал еще пива и ему поспешили передать по рукам новую кружку.

— Но целую деревню не отправишь прочь, — сказал вестник. — Людей подняли на ноги, и большинство уже в ту ночь не ложилось спать…

Толпа загудела; опять поплыла по рукам кружка пива; продолжались расспросы. Мало- помалу он им выложил всю историю, то запинаясь, то скороговоркой, а то надолго умолкая, чтобы, неподвижно уставясь в одну точку, сосредоточиться и попытаться осмыслить значение событий, о которых он вел рассказ.

В ночь на девятнадцатое апреля мало кто спал в деревеньке Лексингтон. Почти все, кого уволокли домой жены, потом оделись и, прихватив с собой ружье, пороховой рог и сумку с патронами, потихоньку улизнули к тем, кто расположился в кабачке. Диавол шагал по земле в ту ночь, но от него не отставали ангелы — еще вовек не бывало такой ночи, и ей не суждено было повториться вовеки. В трактире переговаривались шепотом, хотя могли бы и кричать — все равно никто не спал и будить было некого; мужчины тревожно осматривали оружие, пересчитывали патроны и гнали от себя непрошеную мысль, что стрелять в белок и кроликов — совсем не то же самое, что стрелять в человека. Их командир, капитан Паркер, правда, понюхал пороху во французскую войну, но и ему было не по себе, и он не так-то просто находил ответы на вопросы, летящие со всех сторон.

Незадолго до рассвета, из потребности как-то прервать томительное бездействие, Паркер отрядил Зика Садбери ударить в церковные колокола. Зик трезвонил, покамест не переполошил всю деревню и женщины, высовываясь из окон, не забранились:

— Тьфу, как не совестно, взрослые мужчины, а творят невесть чего!

Паркер приказал строиться, и люди подчинились, смущенно пересмеиваясь, поддразнивая друг друга шепотом:

— Ух, Айзек, и бравый же из тебя солдат!

— Щелкни каблуками, Джед. Да приосанься, представь, что на тебе жилетка по последней моде.

И — четырнадцатилетнему Джерри Хиксу:

— Эй, Джерри, шел бы ты домой учить уроки.

— Шагом марш! — гаркнул Паркер, и все затопали на лужок, раскинувшийся перед конгрегационалистской церковью. Доставив туда свое войско, Паркер в раздумье почесал затылок, не в силах, по всей видимости, сообразить, что делать дальше. В эту минуту вышел пастор, держа в руке легонькое охотничье ружье, и произнес:

— Ба, сколько паствы, а ведь нынче не воскресный день.

Хорошо, что он был с ними; у всех отлегло от сердца, послышались оживленные голоса. Серое предрассветное небо нежно розовело, желтело, согревалось; с полей донесся сердитый вороний грай: «Кар, кар!»