Николай Дубов - Колесо Фортуны

Такие халабуды вовсе не держались — отекали сыростью, разваливались.

Во все концы России полетели указы, поскакали воинские команды — погнали на стройку военнопленных, ссыльных, недорослей, бродяг и всяких работных людей.

Повсеместно воспрещено каменное строение, дабы освободить мастеров для Санкт-Петербурга. Не смели в город въехать возы, подплывать лодки и барки, если, кроме прочего груза, не везли камень. Камень для фундаментов, для кладки, для мостовых. С каждого воза полагались три камня, с каждой лодки — десять, а ежели лодка поболе, то и все тридцать.

Петр строил, будто шел на приступ, а во время боя убитых не считают. Здесь не считали и после. Мёр работный люд без счета и сроков. От дурной воды, от худой еды, от мокряди и стужи, от непосильной работы и щедрых — батогами — понуканий к усердию. Ну — и от всякой хвори. Не барской, которую немцы-лекари пользовали, вроде тифуса или ревматизмуса. Для простого люда без всяких лекарей хватало отечественных лихоманок — трясовица да невея, подтыница да гноюха, ворогуха да маятница, — всех не перечесть. От всего этого впадал народ в отчаянность, ударялся в бега — только куда убежишь, если кругом заставы, засады, воинские команды почище гончих псов… Рвали беглым ноздри, вразумляли кнутом и, коли выживали, гнали снова на работу. В иных державах города и крепости тоже на крови и костях росли, только растягивалось это на века, не так было наглядно.

А тут и не понять, чего больше шло в землю — человечьих костей или просмоленных свай.

При всем этом нельзя сказать, что Петр был просто жесток или кровожаден, не любил ближнего. Петр был великим государственным мужем, а великие мужи любят ближнего издали. Только такая любовь и позволяет великим подняться над мелкими устремлениями отдельных личностей, их частными горестями и страданиями во имя прекрасного будущего для всех — для державы.

Благо державы — настолько высокая цель, что в сравнении с нею благо или неблагополучие отдельных личностей не имеет никакого значения. А если, по мнению такого мужа, и сам народ еще не дорос до понимания своего истинного блага, его следует к благу тому вести, не ожидая, пока он дорастет и созреет. Даже силком. Даже поколачивая при том батогами для вящего вразумления.

А когда нужно — и под конвоем… Непокорные перемрут, вырастут покорные, те поймут и оценят.

Через десять годов, еще не став городом, стал СанктПетербург столицею. Спешил Петр Алексеевич, торопился: не поспеешь, не доделаешь сам — поворотят наследнички вспять, снова потащут Россию в беспросветную азиатчину. Не поспел. На большую меру скроен был человечище, а не хватило и его — слишком много задумал, слишком многое начал. Потом приблудные, самозваные наследники не сумели доделать начатое им и за двести лет. Рухнул великан, и рука, которая, играючи, махала топором, кузнечной кувалдой, держала корабельный штурвал, ворочала пушки, не удержала грифеля. "Отдайте все…" — последней натугой сил нацарапала она и упустила грифель. Вместе с грифелем упал и державный венец. Уже не царский — императорский. На кого возлагать? Кто посмеет руку протянуть?

Нашлись бы, посмели… Пока жив был Петр, из кожи лезли вон от усердия, от прищуренного взгляда государева обмирали смертным страхом, жене под одеялом нашептать боялись — судьба царевича Алексея, Кикина со товарищи всем памятна, — а про себя не один прикидывал, в венецейское зеркало заглядывая: чем, мол, я хуже?..

Только что не судьба, не пофортунило, по-нонешнему…

Эка невидаль — Романовы! Худородные выскочки…

Мы-то древнее, знатнее — по прямой от самого Рюрика…

Поначалу провозгласить Петра II, Алексеева пащенка, — единственный наследник! — царицу Евдокию возвернуть из монастыря, чтобы вроде как при нем состояла — какникак законная бабка. У старой бабы ума не боле, чем у малолетнего губошлепа, без нас не обойдутся, а там видно будет… Главное — исподволь разогнать стаю волков — преображенцев да сеыеновцев. Везде их покойник понатыкал — и в генералы, и в адмиралы, и в воеводы.

В Сенате и то все время толкутся — наблюдают, прислушиваются. Поналезли из грязи в князи. Пора, давно пора их туда же…

Но скоропалительные князья не хотели снова в грязь.

И только император отхрипел в последних мучениях, а сенат и синод собрались в покое поблизости, чтобы решать судьбу трона, а значит, и свою, ввалились Меншиков, Бутурлин и ватага преображенцев. Со свойственным ему нахальством светлейший князь Ижорский вынул шпагу, сдул с нее воображаемую пылинку, даже зачем-то протер обшлагом и предложил, говоря по-современному, избрать в императрицы супругу покойного Екатерину Алексеевну.

Вот Бутурлин, лично он, Меншиков, и вся гвардия "за", а если кто из господ сенаторов против матушки-государыни, пускай скажет, очень интересно будет послушать…

И им, и всем преображенцам и семеновцам, которые выстроились перед дворцом на площади, кто сомневается, пускай выглянет в окошечко…

Бабу на императорский престол? Да еще какую бабу?!

Мало, что немка, она же самого подлого звания — пасторова служанка, солдатская утеха… Царь до себя возвысил, и тут не удержалась — привыкла по рукам ходить, — блудила с Вилимом Монсом, — давно ли голову ему отрубили? Она и у Меншикова побывала, теперь будет куклой в его руках… Это что же такое получалось — Алексашка Меншиков вроде императора будет?

А что скажешь? На пьяных, разбойных харях гвардейцев так и написано, что они по первому знаку начнут тыкать своими шпагами направо и налево. Ладно, не забудется тебе, Лександра Данилыч, нынешнее глумление и торжество, ступеньки круты, еще споткнешься… И господа сенаторы дружно проголосовали, то есть присягнули тоже не слишком трезвой матушке-государыне, которая слабеющие силы поддерживала венгерским.

После этого недописанное Петром завещание на протяжении целого столетия будут дописывать и переписывать шпагами, штыками, а то и просто удавками, но это будет потом. Сейчас же стало очевидным, что порушить начатое Петром не удастся. Не потому, что все недавние соратники рвались продолжать его дело, горели желанием просветить Россию. Конечно, возвышенные слова о служении Отечеству, продолжении дела Петра Великого, об истории они произносили, но заботились не об истории, а о себе. Уцелеть они могли, лишь удержав власть, а удержать ее можно было, только уцепившись за дело Петрово, продолжая его. Они и продолжали. Бестолково, наобум и вразнобой, но продолжали.

Шло продолжение и Санкт-Петербургу. По установленному плану и распорядку: дома "для подлых людей" — в один этаж, четыре окна, "для зажиточных" — ? четырнадцать окон, с мезонином, "для именитых" — в два этажа. Ну, а горела столица уже без плана и всякого распорядка, по погоде и удаче: то факелами в ночи вспыхивали одиночные постройки, то занимались целые порядки, а то ревело, полыхало лютое пламя из квартала в квартал, оставляя после себя груды мусора да закопченные трубы.