Николай Дубов - Колесо Фортуны

Неподалеку в лаптях, латаной г. уне и ошметке, когдато бывшем поярковой шапкой, стоял старик. Он обеими руками опирался на клюку, исподлобья смотрел на толпу и шевелил губами, что-то говоря про себя.

— Эй, дед, — окликнул его Григорий, — а ты что стоишь, для себя не стараешься?

Старик обернулся, и теперь уже нельзя было с уверенностью назвать его стариком. Худое лицо его под жидкой бороденкой и усами не было морщинисто, глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели, как у чахоточного.

— А мне зачем? — глуховатым голосом, будто с натугой выталкивал слова, спросил человек в гуне. — Мне без надобности.

— Другим же надобно, коли тащут?

— Из жадности и по слепоте своей. Погрязли в суете стяжания. А было сказано: "Оставьте домы свои и следуйте за мною…"

— Ты из попов, что ли? Расстрига?

— Ни чинов, ни сана не имел. Я — странник.

— Бродяга, значит?

— Все мы бродяги в юдоли плачевной.

Орлов был добр и терпим, но что-то в этом человеке раздражало его. То ли то, что он, хотя и был явно самого подлого звания, держался без всякой робости и подобострастия, то ли то, что не опускал взгляда, а смотрел прямо в глаза своим пронизывающим, лихорадочным взором.

— Бродяги не все. Бродяги, которые беглые.

— Думаешь, я от господской неволи убег? — усмехнулся странник. — Надо мной господ нету. А от себя никуда не убежишь. При рождении нарекли меня Саввой, что по-древнему означает — "неволя". Стало-ть, мне в неволе ходить до конца дней…

— А ты делом-то каким занимаешься? — спросил Григорий. — Или только шатаешься меж двор?

— Хожу, смотрю. Людям правду говорю.

— Да какую ты правду можешь сказать, если сам бездельник, христовым именем побираешься?

— Правду про жизнь. Человек должен думать правду, говорить правду и творить правду. Человекам без правды нельзя. Они тогда и не человеки вовсе, а либо овцы, либо волчища.

— Простите, — сказал Сен-Жермен. — Вы много странствовали, были и в других державах?

— Нет, — сказал странник, — не довелось. Дале России не хаживал… А ты, я гляжу, барин, не нашего племени. Хоть и говоришь по-нашему, а не по-нашенски.

И повадка у тебя не русская. Не мордоплюй, как наши баре. Немец, что ли?

— Нет, я не немец, — улыбнулся Сен-Жермен. — Это довольно долго и трудно объяснять. Ну, скажем, француз.

— Помесь, стало-ть. Это — ничего. Все мы — дети божьи.

— Люди — рабы божьи, а не дети! Сын божий — Христос, — сказал Григорий.

— Христос — бог. А мы — дети божьи. Бог сотворил человека, вдохнул в него душу. Стало-ть, всяк человек — сын божий.

— Позвольте, — сказал Сен-Жермен. — А преступники, убийцы, например, тоже дети божьи?

— А как же! У первого божьего сына Адама был не только Авель, а и Каин-братоубивец… Потому бог промашку сделал — не тот матерьял взял. Душу Адаму он вдохнул свою, а слепил-то его из глины. Вот она, глина, в человеках и отзывается…

— Да как ты, святотатец, смеешь такое про бога? — возмутился Орлов.

— Правду можно и про бога. Он не человек, правды не боится. Али ты думаешь, он все ладно устроил, лучше некуда?

— Нет, саго padre, что он говорит?! Это же еретик какой-то! Вместо "рабы божьи" — "дети божьи"…

— Рабы мы не божьи, барин, а ваши. Чтобы имушшество вам наживать. А богу имушшества не надо — и так все его, все богово. Стало-ть, ему и рабы не надобны.

— Сукин ты сын, а не божий! Да я тебя за эти речи…

Савва не испугался.

— Эх, барин, — беззлобно сказал он, все так же с натугой выталкивая слова, — с тобой по-человечески, а ты враз к морде… Хотя какой с тебя спрос? Правда, она горька, не всяк выдерживает… Что ж, сам бить будешь али стражников позовешь, чтобы имали и в колодную ташшили? Ну, имай, имай…

Савва сделал два шага и влился в поток спешащих людей.

— Стой! Держи его! — крикнул Орлов.

И тотчас стих веселый гам толпы. Это был первый начальственный окрик, угроза, которых все время ждали, опасались с самого начала и который прозвучал вдруг теперь, в самый разгар азартного расхватывания бросовых остатков. Мгновенно сникли улыбки, к Орлову оборотились настороженные, угрюмые лица людей. Значит, не зря боялись подвоха, поверили, а их обманули, завлекли в ловушку…

— Оставьте, Грегуар! — окликнул Орлова Сен-Жермен.

Орлов поколебался и отступил назад. Гунька Саввы, поярковый ошметок на его голове мгновенно исчезли среди множества таких же гунек и шапок. Встревожившиеся люди прошли, за ними столь же поспешно двигались другие, они ничего не видели, не слышали, и над ними стоял тот же веселый гам.

— Зачем вы так, Грегуар? — укоризненно сказал СенЖермен. — Он же ничего дурного не сделал… Интересно, откуда такой, по-видимому, очень простой и необразованный человек мог заимствовать основной завет зороастрийцев: "Чистые мысли, чистые слова, чистые поступки"?

— Еще какая-то ересь?

— Нет, не ересь, религия огнепоклонников. Ее создал Зороастр в Персии задолго до появления Христа.

Ответить на вопрос Сен-Жермена было некому. Найти теперь Савву в толпе было не легче, чем поймать примеченную на мгновение, но ничем не отличающуюся от других льдинку в сплошной шуге, которая недавно прошла по Неве.

К вечеру потоки подвод и людей, целый день бушевавшие на улицах, начали редеть, пока не иссякли вовсе.

Загроможденная, заваленная хламом площадь начисто оголилась, превратилась в гигантский пустырь. В наступающих сумерках лишь одиночные фигуры бродили по нему, пытаясь то лаптем, то палкой поддеть что-то втоптанное в землю. Казалось бы, хлам, растащенный, развезенный по всему городу, замусорит всю столицу, будет теперь горами торчать в каждом дворе, но чрево столицы оказалось уемисто — дровяники и сараи, клети и подклети бесследно поглотили все, словно ничего и не было, или было, да чудом истаяло, не оставив следов ни там, где было, ни там, куда было попрятано.

На следующий день, 6 апреля, ямы были завалены, площадь посыпана песком и императорская фамилия въехала в новый Зимний дворец. Это было, несомненно, радостным событием, хотя распоряжения Петра Федоровича относительно размещения в новой резиденции вызвали немалое смущение и незатихающие толки. Императрице Екатерине Алексеевне были отведены покои в самом удаленном крыле дворца, мало того — как бы в виде еще одного барьера, между ее покоями и передней разместились великий князь со своим гофмейстером и воспитателем Никитой Паниным. В другом- крыле поместился сам император, а рядом поселилась его возлюбленная Лизавета Воронцова.

Это было, конечно, неслыханное, вызывающее оскорбление для императрицы. Так это истолковали все и сама императрица тоже, хотя, по правде говоря, императрице такая удаленность пришлась как нельзя более кстати.

Не далее как через четыре дни, в четверг на святой неделе, Екатерина без огласки и всякого шума разрешилась от бремени. Младенца немедля увезли, а куда — о том ведали только верный Шкурин и столь же преданная камер-фрау Шарогородская. Лишь войдя в надлежащие лета, младенец тот обнаружил себя графом Алексеем Григорьевичем Бобринским и получил от самой императрицы письмо, в котором объяснялось, что мать его "быв угнетаема неприязьми и неприятельми, по тогдашним обстоятельствам, спасая себя и старшего своего сына, принуждена нашлась скрыть ваше рождение, воспоследовавшее 11-го апреля 1762 года". Что и говорить, в колокола звонить не приходилось…