Анатолий Корольченко - Атаман Платов

— Здравствуй, Марфуша. Вот я и вернулся, а ты не стала ждать… Без меня тебя похоронили. Как и Надю. Такова уж судьба. Дома — гость, хозяин — в походе. Всю жизнь в седле: оберегал покой России, отбивал ее от врагов…

С прибытием в Новый Черкасск у Матвея Ивановича начались немалые хлопоты. С утра он выезжал из Мишкино, где находился его дом, в Войсковую канцелярию и с горячностью принимался за дела, которых, к великой досаде, никак не убавлялось. Приходили бумаги из Петербурга, из станиц, казаки жаловались, просили, требовали вмешательства в их судьбу, разбирательства самых неожиданных тяжб.

— Ох уж эти мне письменюги! — говорил он всякий раз, когда в кабинет входили чиновники из отделов с пухлыми делами или кипами бумаг, которые он должен был прочитать и рассудить.

— Надо, ваше сиятельство, — с подобострастием говорили чиновники.

— Да по мне лучше пребывать в сражении, чем копаться в них.

Матвей Иванович давно собирался объехать все земли Войска Донского: побывать и на севере, посетить верховые казачьи станицы, да и калмыков не обделить вниманием. На донских землях их жило немало. Над калмыцкими поселениями верховодил подполковник Греков, его зять, муж младшей дочери.

Но выехать Платов так и не смог: мешало то одно, то другое.

Был он ревностным хранителем казачьих обычаев и уклада и не терпел нарушений. Однажды двое молодых казаков-горожан вздумали щеголять в одежде французского покроя. Узнав об этом, атаман рассвирепел:

— Такого не потерплю! Негоже казаку уподобляться жалким французам и пялить на себя то, что казачьему обличию чуждо. — И приказал щеголей посадить на гарнизонную гауптвахту. Срамную же одежду уничтожить.

В другой раз за повинного казака пришла ходатайствовать дама его сердца. Матвей Иванович любезно принял просительницу, внимательно выслушал.

— Как я понял, поручик, что на гауптвахте, ваш возлюбленный.

— О да, ваше сиятельство! Уж скоро месяц, как познакомились! — привстала возбужденная дама.

— Хм-хм, — недовольно дернул плечом. — Приведите-ка сюда поручика.

Поручик вскоре предстал.

— Вот, господин казак, — обратился к нему Матвей Иванович, — ваша дама пришла просить о снисхождении. Я вам скажу, что прослужил верой и правдой более пяти десятков лет, и такое встречаю впервые. Никогда еще не видел, чтоб за казака, да еще офицера, просила женщина. Сколько вам определили для отсидки?

— Сем дён, ваше сиятельство.

— Ну, братец, тогда отсиди еще столько же, чтоб впредь никакая просительница не осмеливалась делать подобное.

Хотя повседневные заботы отнимали немало времени, однако Матвей Иванович сумел решить и важные дела: переиначил организацию Войсковой канцелярии и упорядочил управление в станицах, переселил многие казачьи семьи на новые места. Немало было им сделано и в самом городе: строился-то он на пустом месте, и приходилось решать самые разные проблемы.

А на второе лето своего пребывания в Новом Черкасске он совсем занемог. Силы стали изменять. Редко когда высиживал в канцелярии до обеда. Уже к двенадцати часам торопился до наступления зноя возвратиться в родное Мишкино.

Теперь он ясно понимал, не признаваясь в том другим, что место для города выбрано неудачно. Бирючный кут, на вершине и склоне которого стояли дома, обдувался со всех сторон. Зимой в городе гулял холодный северный ветер, а в остальное время дул острый, как лезвие сабли, восточный. Летом он приносил обжигающее дыхание калмыцкой степи, от которого горела даже трава. И от Дона город находился в отдалении.

Тяжелым было для него лето. В одном из писем, которое послал в конце августа из Новочеркасска в Петербург, Матвей Иванович писал: «Я все лето провалялся от беспрерывных болезненных припадков, от них и по сие время не могу еще совершенно оправиться; причиною сему, конечно, жестокие, продлившиеся во все лето жары, каковых давно здесь не помнят, а не менее и то, что найдя здесь во множестве скопившихся от долговременного отсутствия моего дел, желал со всевозможной поспешностью дать одним из них должное решение, а другие привести в надлежащий порядок и исправность. Теперь всю надежду полагаю на восстановление здоровья моего на будущую осень, которая, если не исправит оного, то признаться должен, что не знаю уже, что со мной затем будет».

Как-то в кругу близких он соткровенничал:

— На Дону, я вам скажу, многое запущено. И, конечно, в том немалая и моя вина. Ведь за семнадцать лет пришлось мне хозяйствовать не более трех лет. Да-да! Я подсчитал. И то все наездами, недолгими урывками. Вижу, что война погубила многих казаков, разорила хозяйства. И немало развелось любителей погреть руки у чужого огня. Все вижу, все знаю. Мне прожить бы хоть пять годков…

Осенью ему стало лучше. Из столицы пришло письмо с разрешением на поездку в декабре в Москву и столицу. И это его ободрило.

В ноябре он отправил туда своего адъютанта есаула Шершнева, наказав все разузнать и обговорить с нужными людьми до его приезда. Сам же заспешил в свою деревню, слободу Еланчинскую, находившуюся вблизи Таганрога, на реке Мокрый Еланчик. Перед долгой поездкой в столицу хотел посмотреть на хозяйство и решить на месте дела.

Выехал он в слободу в конце ноября, надеясь там долго не задерживаться. Шел нудный дождь, дороги раскисли, и колеса почти по ступицу утопали в грязи. В одном месте коляска повалилась, и Матвей Иванович, падая, ушиб руку и бок.

Чувствуя подступавшую болезнь, он накинул на себя тулуп, предложенный возницей, натянул на колени толстую кошму и неподвижно, по-стариковски сутулясь, уставился в одну точку.

Он слышал, как зять Тимофей Греков говорил возничему, объясняя происхождение Таганрога, который оставался где-то слева.

— Плыл, стало быть, император Петр мимо впадающей в море косы и увидел на ней дымки. Один, подалее — второй, и в третьем месте тоже дымится. «Что там?» — спросил он. «Степняки на таганках [12] Железный обруч на ножках, под которым разводят огонь для приготовления еды. варево готовят», — объяснили ему. Петр взглянул в подзорную трубу: все точно. Так с того и прозвали косу Таганьим рогом. А порт — Таганрогом.

«Ну и брехать ловок», — совсем не сердито отметил про себя Матвей Иванович.

С моря дул ветер, слепил. Он потер пальцами глаза и взглянул вперед и влево. Вдали от дороги тянулся гребень, на нем виднелись хаты и голые кроны тополей: Еланчицкая слобода. Маковкой возвышалась церковь, которую он отстроил, а неподалеку от церкви белое строение, его имение. За гребнем, в лощине, лениво текла небольшая речка.

«Приехали», — он тяжело вздохнул и устало закрыл глаза.

Дом в два этажа находился на возвышенном месте, из окон виднелось море. Оно подступало к самой береговой круче, и в ненастье волны бились о глинистый берег, кипели, взбаламучивая ил, и вода становилась бурой, как густо заваренный кофейный напиток.