Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— Я во власти Бога, — все так же медленно проговорила княжна, — но если вы при мне удерживаете себя, то благодарю вас и за это.

— Я поеду, хотя бы и с таким словом. Может быть, пожалеешь обо мне, а может быть, взгрустнется когда-нибудь, когда меня не будет.

Елена молчала.

— Жаль мне оставлять тебя здесь одну, — продолжал Богун, — жаль уезжать, но делать нечего — долг. Легче было бы мне, если бы ты улыбнулась мне, крестик дала бы от чистого сердца. Что я должен сделать, чтоб заслужить твое расположение?

— Возвратите мне свободу, и Бог вам все простит, и я прощу и буду благословлять вас.

— Может быть, так и будет, — сказал казак, — может быть, ты еще пожалеешь, что была так сурова со мною.

Богун хотел ценой полуобещания купить миг расставания. Он добился своего. В глазах Елены блеснул огонь надежды, суровость исчезла с ее лица. Она сложила руки на груди и устремила на него умоляющий взор.

— Если бы вы…

— Н… не знаю, — тихо прошептал казак. И стыд и жалость стискивали его горло. — Теперь я не могу, не могу, в Диких Полях стоит татарская орда, от Рашкова тоже татары идут, не могу, боюсь, но как вернусь… Я ведь словно ребенок перед тобой. Ты со мной, что хочешь, то и сделаешь. Не знаю… не знаю!..

— Да благословит вас Бог, да вдохновит вас святая Дева… Поезжайте с Богом.

Она протянула ему руки. Богун одним прыжком очутился около нее, впился губами в ее руки, но вдруг поднял голову, встретил ее ледяной взгляд и выбежал вон.

Вскоре за окном раздался топот казацких коней.

— Истинное чудо явил нам Господь Бог, — говорил пан Заглоба Володыевскому и Подбипенте, сидя в комнате Скшетуского, — истинное чудо, говорю я вам, что дозволил мне вырвать ее из собачьих зубов и сохранять в целости всю дорогу; будем надеяться, что Он еще смилуется над нами. Только бы она была жива. А мне все сдается, что он ее снова похитил. Обратите внимание, что после Пулуяна он занял его место при Кривоносе (чтоб его черти искривили!) и должен был быть при взятии Бара.

— Он мог не найти ее в толпе несчастных; говорят, там погибло до двадцати тысяч, — заметил Володыевский.

— Вы его не знаете. Я готов поклясться в том, что он знал о ее пребывании в Баре. Иначе и быть не может, он спас ее от смерти и увез куда-нибудь.

— Невеликое утешение. На месте пана Скшетуского я скорее согласился бы, чтоб она погибла, чем попала в его руки.

— И тут радостного мало: если она погибла, то погибла опозоренная…

— Так и так плохо! — сказал Володыевский.

— Ох, плохо! — повторил пан Подбипента.

Заглоба начал теребить свои усы и бороду и, наконец, разразился:

— Ах, чтоб на вас чума нашла, чтобы татары из ваших внутренностей скрутили тетиву для своих луков!

— Я не знал этой панны, — грустно проговорил Володыевский, — но лучше бы меня самого постигло несчастье.

— Я видел ее раз в жизни, но как подумаю о том, где она, то жить не хочется, — сказал пан Лонгинус.

— То вам, — закричал пан Заглоба, — а каково мне, коли я полюбил ее, как отец, и от татарской неволи высвободил, каково мне?

— Нет, а каково пану Скшетускому!

Все замолкли. Первый встрепенулся пан Заглоба.

— Неужели мы ничем не можем помочь?

— Если помочь не можем, то должны отомстить, — отозвался Володыевский.

— Если б Господь послал генеральную битву! — вздохнул пан Лонгинус. — О татарах говорят, что они уже переправились и в полях стали лагерем.

Пан Заглоба начинал кипятиться:

— Не может быть, чтоб мы оставили бедняжку, ничего не предприняв для ее спасения. Я уже довольно потаскался по белому свету, старые кости на покой просятся, но для своей княжны готов отправиться хоть в Стамбул, даже если б для этого вновь пришлось напяливать мужицкую сермягу и тащить торбан… ol Будь он проклят! Без отвращения вспомнить о нем не могу!

— Вы искусны на всякие затеи, придумайте что-нибудь, — поддержал его пан Подбипента.

— У меня уже много было всяких планов. Если бы у князя Доминика было наполовину меньше, то Хмельницкий давно бы уже висел на виселице. Я и со Скшетуским говорил, да теперь с ним говорить нельзя ни о чем. Горе живет в нем и мучит хуже болезни. Вы присматривайте за ним, как бы он умом не повредился. Часто бывает, что от великих горестей mens [69] Дух (лат.). начинает бродить, как вино, пока совсем не прокиснет.

— Бывает, бывает! — и пан Лонгинус покачал головой.

Володыевский нетерпеливо повернулся на лавке и спросил:

— Какие же у вас планы?

— Мои планы? Прежде всего, мы должны узнать, жива ли она, бедняжка (да хранят ее святые ангелы от всякого зла!), а узнать можем двумя способами: или найти верных казаков, которые сделают вид, что хотят соединиться с Хмельницким, убегут к Богуну и узнают у его людей о чем-нибудь…

— Такие у меня есть — драгуны русские! — воскликнул Володыевский.

— Подождите… или взять "языка" из тех, что брали Бар, не знает ли чего. Все они на Богуна чуть не молятся, больно уж он нравится им, чертям, песни о нем поют (глотки бы у них полопались!) и рассказывают один другому, что он сделал и чего не сделал. Если он похитил княжну, то от них это не укрылось.

— Можно и казаков послать, и о "языке" позаботиться, одно другому не мешает, — заметил пан Подбипента.

— Именно. Блестящие способности у вас, милый пан Лонгинус. Если мы узнаем, что она жива, — главное дело сделано. Если вы (только, прошу вас, говорите откровенно) хотите на самом деле помогать Скшетускому, то подчинитесь мне; я человек более опытный. Мы переоденемся мужиками и постараемся узнать, куда он скрыл ее, а как узнаем, я головой ручаюсь, что достанем ее хоть из-под земли. Главное затруднение во мне и Скшетуском — нас Богун знает, ну, а уж если узнает, то после этого нас и родная мать не признает. А вас обоих он не видел.

— Меня видел, — сказал пан Подбипента, — ну да это пустяки.

— Может быть, Бог отдаст его в наши руки! — прибавил пан Володыевский.

— Ну, это лишнее, — воспротивился пан Заглоба. — Пусть с ним лучше палач занимается. Начинать нужно осторожно, чтобы не испортить всего дела. Не может быть, чтобы никто не знал о том месте, где он ее спрятал.

— Может быть, наши узнают что-нибудь. Если князь позволит, я выберу тех, кто поверней, и вышлю хоть завтра утром.

— Князь-то дозволит, но узнают ли они что-нибудь, в этом я сомневаюсь. Послушайте только, мне приходит в голову такой способ: вместо того, чтобы высылать кого-нибудь, переоденемся-ка холопами да сейчас и в дорогу, не мешкая.

— О, ну это никак невозможно! — вскричал пан Володыевский.

— Но почему?

— Значит, вы не знаете военной службы. Если войска стоят nemine excepro [70] В полном сборе (лат.). , то это святое дело. Отец и мать умирай — рыцарь и тогда не пойдет просить отпуска, потому что это — величайший позор для солдата. После генерального сражения, когда неприятель разбит, — можно, но не раньше. Помните, как Скшетускому хотелось ехать к невесте, однако он и словом не обмолвился. Уж, казалось бы, репутация его безупречна, князь его любит, а он даже не заикнулся об отпуске, потому что знает свой долг. Собственно говоря, это общественное дело, а там частное. Я не знаю, как в других странах, хотя думаю, что везде одинаково, а у нашего князя перед битвой не дают отпусков, в особенности офицерам. Даже бы душа у Скшетуского разрывалась на части, он и то не пойдет за этим к князю.