Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— В костеле?

— Да. Князю предложат булаву; солдаты говорят, что под другим началом не станут защищать город.

— Поедем! Мне тоже нужно видеть князя.

Они поехали. Дорогой Скшетуский расспрашивал обо всем, что происходило во Львове, и решено ли защищаться.

— Теперь, собственно, об этом и идет речь, — сказал Кушель. — Горожане хотят обороняться. Что за времена! Люди низкого положения выказывают большее присутствие духа, чем шляхта и солдаты.

— А полководцы? Что с ними стало? В городе они? Будут сопротивляться выбору князя?

— Только бы он сам не отказался! Был более подходящий момент, когда ему могли бы вручить булаву, — теперь поздно. Полководцы глаз показать не смеют. Князь Доминик лишь отдохнул в архиепископском дворце, да и дальше, и хорошо сделал, потому что вы даже поверить не можете, как ненавидит его войско. Его давно уже нет, а они все кричат: "Давайте его сюда! В клочья его разорвем!". Наверное, ему и не миновать бы этого. Пан коронный подчаший первый прибыл сюда, мало того, начал было в чем-то обвинять князя, но теперь сидит смирно, потому что и против него все настроены. Ему все в глаза, не стесняясь, выставляют его вину, а он только слезы глотает. Вообще ужас, что творится… Вот какие времена подошли! Говорю вам: благодарите Бога, что вас не было под Пилавцем, потому что, если у нас, бежавших оттуда, не совсем помрачился ум, то одно это — чудо.

— А наша дивизия?

— Ее уже нет, остались только остатки. Вурцеля нет, Махницкого нет, Зацвилиховского нет. Первые два не были под Пилавцем; этот Вельзевул, князь Доминик, оставил их в Константинове, чтоб ослабить силу войск нашего князя. Ушли ли они, окружены ли неприятелем — неизвестно. Старый Зацвилиховский, как камень в воду, канул. Дай Бог, чтоб цел остался.

— А солдат много здесь собралось?

— Много, да что толку? Один князь сумел бы справиться с ними, если бы принял булаву, а другого они и слушать не хотят. Князь все тревожился о вас и ваших солдатах. Ведь это единственная уцелевшая хоругвь. Мы уже вас оплакивали.

— Теперь тот счастлив, кого оплакивают.

— А орда скоро сюда придет? — спросил Заглоба.

— Кто ее знает? Сегодня, может быть. Город не может долго защищаться, не выдержит. Хмельницкий идет с двумястами тысячами казаков, не считая татар.

— Конец! — сделал вывод шляхтич. — Лучше бы нам ехать прямо и сломать где-нибудь шею. Зачем мы столько побед одержали?

— Над кем?

— Над Кривоносом, над Богуном… один дьявол знает, над кем только мы этих побед не одерживали.

— Вот как! — Тут Кушель понизил голос: — А вам, пан Ян, Бог ни в чем не послал утешения? Не нашли того, что искали? По крайней мере, узнали что-нибудь?

— Об этом не время говорить! — чуть не с гневом крикнул Скшетуский. — Что значу я и мои тревоги в сравнении с тем, что случилось? Все суета сует, а впереди смерть.

— И мне кажется, что весь свет скоро погибнет, — согласился Кушель.

Они подъехали к костелу бернардинов, освещенному изнутри огнями. Перед дверями стояли неисчислимые толпы народа, но цепь алебардистов охраняла вход и допускала внутрь только более известных рыцарей.

Скшетуский приказал своим людям выстроиться во вторую линию.

— Войдемте, — сказал Кушель. — В этот костел теперь собралась половина республики.

Они вошли. Кушель был почти прав. Что было более значительного, заслуженного в войске и городе, все собрались сюда на совет. Здесь были и воеводы, и каштеляны, и полковники, и ротмистры, и офицеры иностранных войск, и духовенство, и шляхта, и городские советники с своим головою Грозвайером. Тут же присутствовал и князь, и пан коронный подчаший, один из полководцев разбитой армии, и воевода киевский, и староста стобницкий, и Весель, и Арцишевский, и пан обозный литовский Осиньский — эти сидели перед большим алтарем, так что публика могла их видеть. Дела решали поспешно, лихорадочно, как всегда в таких случаях: ораторы становились на скамьи и заклинали не отдавать город в неприятельские руки без обороны. Даже если бы пришлось погибать, город удержит неприятеля, а республика в это время соберется с силами. Чего не достает для обороны? Стены есть, войско есть, недостает только организатора. При этих словах присутствующие волновались и начинали кричать. Всех охватывал энтузиазм. "Погибнем! Погибнем с радостью! — слышалось из всех углов. — Загладим пилавецкий позор, заслоним своею грудью отчизну!" Обнаженные сабли сверкали при блеске тысяч свечей. Иные же призывали: "Тише! По порядку!" — "Обороняться или не обороняться?" — "Обороняться! Обороняться!", — отвечало большинство, так что даже эхо, отражаясь от церковных сводов, повторяло: "Обороняться!" — "Кто будет вождем?" — "Князь Еремия, он вождь! Он герой! Пусть защищает город, республику, пусть ему отдадут булаву! Да здравствует князь Еремия!"

Тут из тысячи уст вырвался крик, такой громкий, что стены задрожали и стекла зазвенели в рамах:

— Князь Еремия! Князь Еремия! Да здравствует и да побеждает!

Все глаза устремились на князя, а он встал, спокойный, с нахмуренными бровями. Все сразу замолкли. Воцарилась мертвая тишина.

— Господа! — сказал князь звучным, ясным голосом. — Когда кимвры и тевтоны напали на римскую республику, никто, кроме Мария, не хотел брать консульства. Но Марий имел право взять его при отсутствии вождей, назначенных сенатом… И я в эту черную годину, которую мы переживаем, не отказался бы от власти, и я хочу всю жизнь отдать отечеству, но булавы принять не могу, потому что нарушу этим решение сената, а самозваным вождем быть не хочу. Между нами находится тот, кому республика вручила булаву, то пан коронный подчаший…

Дальше князь говорит не мог. При первом намеке на пана подчашего поднялся страшный шум и бряцанье саблями; толпа всколыхнулась и вспыхнула, как порох от прикосновения искры. "Прочь! На погибель! Pereat! [74] Да погибнет (лат.). — раздался тысячеголосый крик. — Pereat! Pereat!". Подчаший вскочил с места, бледный, с крупными каплями холодного пота на лбу, а тем временем крики становились все грозней, слышалось уже: "Давайте его!". И десятки разъяренных людей бросились к главному алтарю. Князь увидал это, встал и поднял правую руку. Толпа подумала, что он хочет говорить, и усмирилась сразу.

Но князь хотел только остановить готовящийся взрыв, не допустить пролития крови в храме. Но увидев, что опасный порыв угас, снова сел на свое место.

Через два кресла от него, подле киевского воеводы, сидел несчастный подчаший. Седая голова его опустилась, руки беспомощно повисли, а из груди вырывались глухие рыдания.

— Боже! За грехи мои с покорностью принимаю свой крест.

Старец мог возбудить жалость в самом безжалостном сердце, но толпа всегда безжалостна. Угрожающие крики опять было возобновились, как с места встал киевский воевода и сделал рукою знак, что хочет говорить.