Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Кое-где несмотря на предосторожности раздался скрип перекладин.

"Зададут они нам!" — думал Заглоба.

Володыевский перестал щипать Скшетуского, а пан Лонгинус стиснул рукоять сорвиглавца и напряг зрение: он ближе всех находился к валу и рассчитывал нанести первый удар.

В это время за верхнюю перекладину лестницы ухватились три пары сильных рук, из-за вала начали медленно подниматься три шлема… все выше и выше…

"Это турки!" — подумал пан Лонгинус.

Еще мгновение, и раздался оглушительный залп нескольких тысяч мушкетов; на минуту стало светло, как днем. Прежде чем свет померк, пан Лонгинус размахнулся и нанес страшный удар, так что клинок даже свистнул в воздухе.

Три тела упали в ров, три головы в шлемах подкатились к ногам рыцаря.

И пусть вслед за этим на земле начался ад — все небо раскрылось перед паном Лонгинусом, за спиною его выросли крылья, в душе распевали хоры ангельских голосов. Он сражался, словно во сне, удары его меча были благодарственной молитвой.

И все давно опочившие Подбипенты, начиная с предка Стовейки, возрадовались в небе, взирая на последнего из сорвиглавцев — Подбипенту.

Этот штурм, в котором значительное участие принимали турки и ханская гвардия, был отбит жесточайшим образом и доставил много неприятностей Хмельницкому. Он ручался, что поляки будут менее ожесточенно драться с турками, и, если ему дадут их, он обязательно возьмет лагерь. Теперь ему пришлось успокаивать хана и рассвирепевших мурз, осыпать их подарками. Хану он поднес десять тысяч талеров, Тугай-бею, Корз-Аге, Субагази, Нуреддину и Галге — по две. А в польском лагере уже все спали; было очевидно, что штурм более не повторится. Все спали непробудным сном, за исключением сторожевых хоругвей и пана Лонгинуса Подбипенты, который целую ночь пролежал, распростершись крестом и благодаря Бога за то, что Он дозволил ему исполнить свой обет и покрыл его имя великою славой. Наутро его призвал к себе князь-воевода и осыпал похвалами, а солдаты целый день приходили поздравлять его и посмотреть на три головы, которые лежали возле его палатки. Немало было удивления, немало и зависти.

Все пожимали руку пана Лонгинуса, а он стоял с опущенными глазами, раскрасневшийся, сконфуженный, как невеста перед венцом, и говорил, точно оправдываясь:

— Очень уж удобно они расположились…

Некоторые пробовали было его меч, но никто не мог свободно обращаться с тяжелым канцером, не исключая и ксендза Жабковского, хотя он ломал подковы, словно тростинки.

Около палатки пана Лонгинуса становилось все шумней; пан Заглоба, Скшетуский и Володыевский принимали любопытствующих, угощая их рассказом о происшедшем, за неимением ничего лучшего, так как в обозе сухари почти все вышли, а о мясе, за исключением вяленой конины, давно и помину не было. Под конец, когда все начали расходиться, явился пан Марек Собеский со своим поручиком Стемповским; пан Лонгикус вышел ему навстречу:

— А у вас праздник! — сказал староста.

— Праздник и есть, — подтвердил Заглоба, — наш друг исполнил свой обет.

— Слава Богу; значит, скоро и на вашей свадьбе погуляем. А есть кто-нибудь на примете?

Пан Подоипента окончательно смутился, раскраснелся до ушей, а староста продолжал:

— По вашему смущению я вижу, что есть. Ваша святая обязанность заботиться о продолжении такого рода. Дай Бог, чтоб побольше рождалось таких рыцарей, как вы, господа.

Он начал пожимать руки пана Лонгинуса, Скшетуского, Заглобы и маленького рыцаря, чем привел их в совершенный восторк Пан староста красноставский представлял совершенный образец мужества, чести и всех рыцарских добродетелей. То было олицетворение Марса; Бог щедро наделил его своими дарами, богатствощ громким именем, а его военные способности сам князь Еремия превозносил до небес. Кто знает, каким ярким светом разгорелась бы эта звезда на горизонте республики, если б по воле Божьей весь этот блеск не перешел на младшего Собеского, Яна, ставшего впоследствии королем, звезда Марека преждевременно угасла в годину бедствий.

— Я много слышал о вас от самого князя-воеводы, — продолжал староста, — он отдает вам преимущество перед всеми. И меня вовсе не удивляет, что вы служите у него, тогда как в королевских хоругвиях скорее могли бы добиться и богатства и почестей.

— Собственно говоря, мы все записаны в королевской гусарской хоругви, — ответил Скшетуский, — за исключением пава Загдобы, который состоит в качестве волонтера. А если мы служим под начальством князя, то это, во-первых, потому, что безгранично преданы ему, а во-вторых, из желания принимать как можно более участия в войне.

— Если так, то вы правы. Едва ли при других условиях пан Подбилента мог бы найти свои три головы, — сказал староста. — Но что касается войны, то теперь у нас ее и так по горло.

— Больше, чем чего-нибудь иного, — прибавил Заглоба. — К нам приходили многие с поздравлениями, но если бы кто-нибудь пригласил на закуску и глоток горилки, тот более всех угодил бы нам.

Пан Заглоба пытливо посмотрел старосте прямо в глаза. Староста усмехнулся.

— И я со вчерашнего дня ничего ел, — сказал он, — но глоток горилки, может быть, у меня найдется. Готов служить вам.

Но пан Скшетуский, пан Лонгинус и маленький рыцарь вежливо отказались, негодуя на пана Заглобу, который вывертывался как мог и объяснял свое поведение как умел.

— Я не навязывался, — оправдывался он. — Мое правило — скорее отдать свое, чем дотронуться до чужого, но отказываться от приглашения столь уважаемой особы просто невежливо.

— Так пойдемте, — сказал староста. — И мне приятно посидеть в доброй компании, а время теперь есть. На обед я вас не приглашаю, теперь и конины достать трудно, а горилка у меня есть… две фляжки, и не стану же я беречь ее для одного себя.

Дальше противиться было неудобно. Рыцари пошли, а вперед побежал пан Стемповский и где-то ухитрился добыть несколько сухарей и кусок конины на закуску. Пан Заглоба тотчас же развеселился.

— Если Бог даст, что король освободит нас из осады, — сказал он, — то мы сразу же доберемся до ополченских возов. Они всегда везут с собою много вкусных вещей, и каждый о своем брюхе заботится более, чем о республике. Я предпочитаю с ними пировать, чем драться, хотя, может быть, здесь, на королевских глазах, они неплохо себя покажут.

Староста сразу сделался серьезным.

— Мы поклялись умереть все до одного, — сказал он, — так и будет. Мы должны быть готовы на все, на самое худшее. Провианта почти нет, а что хуже всего, порох на исходе. Другим бы я не сказал этого, но вам можно. Ненадолго мужество останется в наших сердцах, а сабли в руках… придется готовиться к смерти — ничего больше. Пошли, Боже, поскорее короля — это единственная наша надежда. Он храбрый государь! Наверное, он не пожалел бы ни трудов, ни здоровья, ни жизни, чтобы вызволить нас, но силы его незначительны, он должен ждать, а вы знаете, как медленно собирается всеобщее ополчение. И, наконец, откуда король может знать, в каких условиях мы защищаемся и что уже Доедаем последние крохи?