Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Каждый приказ вождя исполнялся с быстротою молнии. Однажды случилось, что князь при вечернем объезде валов услышал, что огонь хоругви Лещинских слабеет, подъехал к солдатам и спросил:

— Отчего вы не стреляете?

— Порох весь вышел, послали в замок за новым.

— До них-то ближе! — сказал князь, указав на неприятельские шанцы.

Едва он это договорил, как вся хоругвь бросилась бегом на неприятеля и, как ураган, обрушилась на шанцы. Казаков перебили прикладами мушкетов, заклепали четыре казацкие пушки, и через полчаса солдаты, заплатившие за свой триумф высокую цену, возвратились со значительным запасом пороха.

Но день проходил за днем. Казацкие апроши все более тесным кольцом охватывали польские укрепления, врезаясь в них, как клин в дерево. Казаки стреляли теперь с такой близкой дистанции, что ежедневно в каждом полку недосчитывались до десяти человек, и это не считая погибших во время штурмов; ксендзы не успевали причащать умирающих. Осажденные загораживались возами, палатками, бычьими шкурами; убитых хоронили ночью там, где их настигла смерть, но оставшиеся в живых еще яростнее дрались на могилах своих товарищей. Хмельницкий не жалел крови своих людей, но всякий новый штурм приводил только к новым разочарованиям. Его поражало упорное сопротивление врага; он рассчитывал, что быстро сломит дух осажденных, но время шло, а они выказывали все большее презрение к смерти.

Полководцы подавали пример своим солдатам. Князь Еремияз спал на голой земле возле вала, пил горилку и ел вяленое конском мясо, перенося труды и перемены погоды, "несмотря на свое высокое звание". Коронный хорунжий Конецпольский и староста красноставский лично вели свои полки на вылазки и во время штурмов шли в бой без панцирей.

Даже те командиры, которым, как Остророгу, недоставало военного опыта и на которых солдаты не особенно полагались, и те под рукою Еремии, казалось, превращались в других людей. Старый Фирлей и Лянцкоронский тоже спали у валов, пава Пшеимский днем командовал пушкарями, а ночью, как крот рылся под землею, прокладывая подкопы под казацкими ходами, и прокапывая подземные лазы, посредством которых польские солдаты, как духи смерти, неожиданно появлялись среди уснувших казаков.

Наконец Хмельницкий решил прибегнуть к переговорам. Под вечер 24 июля казаки начали кричать с шанцев, чтобы прекратили огонь. Запорожец, высланный вперед, сообщил, что гетман желает встретиться с Зацвилиховским. После недолгого совета поляки согласились на предложение, и старик выехал из окопов.

Рыцари видели издали, как казаки поснимали шапки при появлении Зацвилиховского: во время своего недолгого комиссарства он сумел приобрести уважение всего дикого Запорожья; сам Хмельницкий почитал его. Выстрелы смолкли. Казаки траншеями приблизились к самому валу; рыцари тоже спустились вниз. Обе стороны держались начеку, но без неприязни. Шляхта всегда отдавала преимущество казакам перед чернью, а теперь, видя их мужество и упорство в бою, разговаривала с ними, как с равными, как рыцарь с рыцарем; казаки с удивлением рассматривали это близкое, но неприступное львиное логово, которое смогло выдержать весь напор казацких и татарских сил. Сойдясь и затеяв разговор меж собою, солдаты начали сетовать, что проливается столько христианской крови, затем принялись угощать друг друга табаком и горилкой.

— Эх, паны рыцари! — сказал старый запорожец. — Если б вы всегда были такими, не было бы и Желтых Вод, и Корсуня, и Пилавца. Словно черти вы, не люди. Таких молодцов мы и не видывали.

— Приходите завтра и послезавтра и всегда увидите нас такими же.

— Ну, и придем, а пока, слава Богу, передышка. Сколько крови христианской пролилось! Да вас и так голод одолеет.

— Король придет раньше, чем голод; пока у нас всего довольно.

— А не хватит, мы поищем в вашем обозе, — сказал Заглоба и подбоченился.

— Дай Бог, чтоб батька Зацвилиховский поладил с нашим гетманом, а не поладит, вечером опять на штурм пойдем.

— Лучше бы вам с нашим князем ударить по басурманам, чем бунтовать против республики.

— С вашим князем… Гм, хорошо было бы.

— А вы зачем бунтуете? Придет король — вот кого надо бояться. Князь Ерема тоже был вам отцом…

— Он такой же отец нам, как смерть — мать. Чума столько добрых молодцев не побила.

— Дальше хуже будет, вы еще его не знаете.

— Мы и не хотим его знать. Старики у нас говорят, что если казак его увидит, то умрет.

— Так и с Хмельницким будет.

— Бог знает, что будет. Верно одно: не жить им двоим на свете белом. А наш батька говорит, что если бы вы ему Ерему выдали, так он бы вас на волю пустил и королю бы со всеми нами поклонился.

Польские солдаты начинали хмуриться и хвататься за сабли. Так и разговаривали враждующие стороны — временами приятельски, временами недружелюбно; угрозы, помимо воли, срывались с их уст. После полудня в лагерь возвратился пан Зацвилиховский. Мирных переговоров не получилось, и перемирие не было заключено. Хмельницкий ставил жесткие требования: чтобы ему выдали князя и хорунжего Конецпольского. Напоследок он перечислил обиды запорожцев и уговаривал пана Завцвилиховского остаться у него навсегда. Старый рыцарь вспыхнул, вскочил с места и уехал. Вечером начался штурм, успешно, впрочем, отраженный. Весь лагерь в течение двух часов был в огне.

Казаков не только отбросили от валов: польская пехота взяла ближние шанцы, разворотила земляные укрепления и вновь спалила четырнадцать "гуляй-городов". Хмельницкий в эту ночь поклялся хану, что не отступит, пока в окопах останется хоть один живой человек.

На следующее утро новая канонада, новая атака на валы, битва в течение всего дня, битва жестокая, немилосердная. Вчерашние добрые чувства и сожаления над пролитою христианской кровью уступили место еще большей жестокости. С самого утра накрапывал дождь. В этот день солдатам выдали только половину пайка; пан Заглоба долго ворчал по этому поводу, но пустой желудок только прибавил храбрости рыцарям. Все поклялись пасть в битве, но не сдаваться. Вечер ознаменовался новыми штурмами казаков, переодетых турками, потом наступила ночь, страшная, тревожная ночь. Стрельба не умолкала ни на минуту. Бились отрядами и поодиночке. Выходил на турнир и пан Лонгинус, но с ним никто не хотел драться, в него стреляли только издали, зато Володыевский прибавил еще один листок к своему) лавровому венку, поразив в одиночном поединке знаменитого Дударя. Выходил, наконец, и сам пан Заглоба, но только для словесного поединка. "После Бурлая не стоит марать рук от первого встречного", — утверждал он. Зато в словесной схватке он не находил себе равного среди казаков и приводил их в совершенное отчаяние, когда прикрытый земляным укреплением кричал громким голосом: