Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Набожный пан Лонгинус перекрестился.

— С нами крестная сила!

— Меня черти и выдали бы Хмельницкому, да я заговорил их способом, который только мне одному известен. Я боялся, чтобы Хмельницкий не узнал меня: год тому назад мне приходилось сталкиваться с ним у Допула. Толщина моя уменьшилась, борода выросла до пояса, волосы до плеч, наконец, и одежда… и никто не узнал.

— Так вы видели самого Хмельницкого и говорили с ним?

— Видел ли я Хмельницкого? Так, как вот вас теперь вижу. Он меня и в Подолию послал в качестве подстрекателя, чтоб я по дороге раздавал крестьянам его манифесты. Пернач мне дал для охраны от татар, так что от Корсуня я ехал спокойно. Как меня крестьяне или низовцы встретят, я им сейчас пернач под нос: понюхайте, мол, детки, и убирайтесь в преисподнюю! Есть и пить мне давали повсюду вволю и подводу также… Подводе я был рад в особенности; все ж, думаю, моя бедная княжна отдохнет после стольких трудов и лишений. И, скажу я вам, что как мы доехали до Бара, она так оправилась, что тамошние люди все глаза на нее проглядели. Все ее там любят, и вы полюбили бы, если б увидели.

— Конечно, полюбили бы! — воскликнул пан Володыевский.

— Но зачем вы пошли на Бар? — полюбопытствовал пан Мигурский.

— Я дал себе слово, что не остановлюсь, пока не найду безопасного убежища. Я и маленьким крепостям не доверял, бунт и туда может дойти, а до Бара если и дойдет, то ничего из этого не выйдет — зубы поломают. Там пан Андрей Потоцкий сильно укрепил стены и так же заботится о Хмельницком, как я о пустой бутылке. Как вы думаете, плохо я делал, удаляясь от войны? Ведь примите в соображение, за мной Богун гнался, а если бы догнал, то расплатился бы по-своему. Вы-то его не знаете, а я знаю… Черт бы его побрал! До тех пор я не успокоюсь, пока его не повесят. Пошли ему, Господи, такой счастливый конец… аминь! Едва ли он на кого-нибудь больше точит зубы, чем на меня. Брр! Когда я подумаю об этом, меня мороз по коже пробирает. Поэтому теперь я прибегаю к спиртным напиткам, хотя по своей натуре не люблю пить.

— Что вы говорите! — отозвался пан Подбипента. — Вы всегда, братец, пили, как колодезная бадья.

— Не заглядывайте в колодец, все равно ничего умного на дне не увидите. Впрочем, не о том речь. Много горя мне пришлось видеть во время моего путешествия с перначем и манифестами Хмельницкого. В Виннице я нашел полк присутствующего теперь здесь пана Аксака, но все ж из нищенской шкуры не вылезал — боялся казаков. Только от манифестов освободился. Есть один ремесленник, Сухак по имени; он шпион у запорожцев и сведения Хмельницкому посылает. Я с ним и отослал назад манифесты и написал на них такие замечания, что Хмельницкий, когда прочтет, прикажет с него шкуру с живого содрать. А тут, под самым Баром, такая беда стряслась со мной, что я чуть не утонул у самого берега.

— Как же это случилось?

— Наткнулся я на пьяных солдат, сорванцов отъявленных. Они услыхали, как я назвал княжну панной, а я уже не очень остерегался — свои близко. И пристали они ко мне, что за странный дед и что за мальчик, которому говорят "панна"? Посмотрели на княжну: красота да и только! Дальше — больше… Я — в угол мою бедняжку, загородил ее собой, схватил саблю…

— Странно, — перебил Володыевский, — как это вы, в нищенском одеянии, носили саблю у бока?

— А? — переспросил Заглоба. — Саблю-то? А кто вам сказал, что я носил саблю? Нет, я схватил солдатскую, что лежала тут же на столе. Это было в корчме, в Щипинцах. В одно мгновение уложил двух негодяев. Те за пистолеты! Кричу: стойте, собаки, я шляхтич! А тут кричат на улице — едет отряд! Потом оказалось, что это едет пани Словошевская с эскортом, а ее провожает сын и пятьдесят всадников. Только они и уняли буянов. Я к пани — с речью и так ее разжалобил, что она тотчас заплакала. Взяла она княжну в карету, и поехали мы в Бар… Вы думаете, на этом и конец? Где там!..

Вдруг пан Слешинский прервал рассказ пана Заглобы:

— Смотрите, смотрите! — крикнул он. — Что это, заря?

— О, не может быть! — ответил Скшетуский. — Еще рано!

— Ведь это в стороне Константинова!

— Да, да! И смотрите, все ярче!

— Зарево!

— Кривонос пришел-таки из-под Полонной!

Послышались звуки сборной трубы. Вот и старый Зацвилиховский появился среди рыцарей.

— Господа! — крикнул он. — Пришли важные известия! Неприятель рядом, сейчас выступаем! По местам!

Офицеры стремглав кинулись к своим отрядам. Прислуга погасила огни, и через минуту весь лагерь утонул во мгле. Только вдали, в стороне Константинова, зарево все ширилось, все росло. Но вот раздался тихий сигнал — садиться на коней. Среди тишины послышался топот коней, мерные шаги пехоты да глухой стук колес артиллерии Вурцеля; изредка ружье ударится о ружье да раздастся голос команды. Чем-то грозным и зловещим веяло от этого ночного похода. Полки, точно гигантский змей, медленно продвигались по константиновской дороге. Но чудная июльская ночь близилась к концу. В Росоловцах запели первые петухи; оставалось пройти только милю до Константинова. А вот и утренняя заря робко выглянула из-за дымного зарева и мало-помалу начала освобождать из-под покрова мрака леса, поля, белую ленту дороги и плывущие по ней войска. Поднялся холодный предутренний ветерок и зашелестел знаменами над головами рыцарей. Впереди шли татары Вершула, за ними казаки Понятовского, потом драгуны, артиллерия Вурцеля, а пехота и гусары в арьергарде. Пан Заглоба ехал рядом со Скшетуским, но очень уж беспокойно вертелся в седле. Видно, близость битвы тревожила его.

— Пан Скшетуский… — начал он так тихо, как будто боялся, чтоб его кто не подслушал.

— Что вам?

— Скажите: гусары пойдут впереди?

— Вы называете себя старым гусаром и вместе с тем не знаете, что гусары остаются в резерве до конца битвы, когда наступит решительный миг и силы неприятеля ослабеют.

— Знаю я это, знаю, только мне хотелось бы еще раз удостовериться.

Пан Заглоба еще более понизил голос.

— Здесь Кривонос со всею своею силою?

— Верно.

— А сколько у него?

— С чернью вместе шестьдесят тысяч человек.

— О, черт возьми! — не вытерпев, выругался Заглоба.

Скшетуский не мог воздержаться от улыбки.

— Вы, ради Христа, не подумайте, что я трушу, — все шепотом продолжал пан Заглоба. — У меня одышка, а когда столпится много народу, мне просто смерть. Вот на поединке, например… там искусство, милый пан Скшетуский, а в толкотне и искусство не помогает. Да. Тут не голова, руки работают. В толкотне, скажу вам, я глупее какого-нибудь Подбипенты. У меня в пояс зашито двести червонцев, что мне подарил князь, но, ей-Богу, я с удовольствием оставил бы где-нибудь эти червонцы вместе со своим брюхом. Ох, и не люблю же я этих больших сражений, ну их к дьяволу!