Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— Завтра утром. Один вы, конечно, не можете ехать. Я вам дам триста татар Вершула; так будет безопасней. С ними вы скорей доберетесь, по дорогам шляется много разбойников. Кроме того, я вам дам письмо к пану Андрею Потоцкому. Пока татары придут, пока вы соберетесь, и утро настанет.

— Как прикажете. Но я еще смею просить ваше сиятельство отпустить со мной Володыевского и Подбипенту.

— Хорошо. Утром вы зайдете ко мне. Я прощусь и благословлю вас. Хотелось бы мне послать какой-нибудь подарок вашей княжне. В ее жилах течет достойная кровь. Будьте счастливы, вы достойны ДРУГ Друга-

Рыцарь низко склонился перед любимым вождем, а тот все повторял:

— Ну, да благословит вас Бог! Да благословит вас Бог! Приходите завтра утром.

Но Скшетуский не вставал с колен и, наконец, после долгих колебаний осмелился спросить:

— Ваше сиятельство!..

— Что вы еще хотите сказать? — ласково проговорил князь.

— Простите мою смелость, но… но мое сердце разрывается на части, когда я смотрю на вас… Ради Бога, что с вами? Горе ли вас удручает, больны ли вы?

Князь положил ему руку на голову:

— Вам незачем знать это! — с чувством сказал он. — Приходите завтра утром.

Пан Скшетуский встал и ушел с тяжелым сердцем. Вечером его навестили Зацвилиховский, Володыевский, Заглоба, а с ними и пан Подбипента. Все уселись за стол, и вскоре Жендзян внес бутылку и кубки.

— Господи ты, Боже мой! — воскликнул пан Заглоба. — Что это такое? Ваш паж воскрес?

Жендзян приблизился и обнял его колени.

— Я не воскрес, а остался жив только потому, что вы спасли меня.

— И к Богуну потом поступил на службу, — прибавил пан Скшетуский.

— Значит, со временем будешь иметь протекцию у черта, — важно проговорил пан Заглоба. — Едва ли тебе хорошо было на этой службе. Возьми-ка талер. На!

— Благодарю вас!

— Он там отлично устроился, — сказал пан Скшетуский, — перекупал у казаков добычу и собрал столько, что нам с вами не выкупить у него, хоть бы вы распродали все ваши турецкие имения.

— Вот как? Бери же мой талер и расти себе, все, может быть, на виселицу сгодишься. Ей-Богу, этот мальчик мне нравится! (Тут пан Заглоба взял Жендзяна за ухо.) Люблю я пройдох и предсказываю тебе, что со временем ты будешь человеком, если не останешься скотиной. Ну, а что твой господин, Богун, вспоминает меня?.. А?

Жендзян ухмыльнулся; ему польстили слова пана Заглобы.

— О, Боже мой! Так вспоминает, что зубами скрежещет.

— Убирайся к черту! — заорал с внезапным гневом пан Заглоба. — Что ты мне городишь?

Жендзян вышел, пан Заглоба понемногу успокоился и начал отпускать свои обычные шуточки. Разговор перешел на события последних дней, на князя. Наконец, Скшетуский спросил, что за странная перемена случилась с князем, что с ним?

— Может быть, у него подагра начинается, — в раздумье молвил пан Заглоба. — Вот и у меня: как схватит большой палец, так несколько дней чувствуешь себя не в своей тарелке.

— А я вам скажу… — нерешительно начал Подбипента, — я не слыхал этого лично от ксендза Муховецкого, но кому-то тот говорил, что мучит князя. Я сам… что же?.. Я ничего не говорю: он вельможа и воин знаменитый, а вот ксендз Муховецкий… впрочем, я не ручаюсь…

— Ах, Господи! — перебил его пан Заглоба. — Что вы болтаете всякий вздор? Тянет, тянет… ничего не поймешь.

— Что же вы слышали? — спросил пан Ян.

— Вот видите… говорят, что князь чересчур много крови пролил. Великий он человек, но меры не знает, когда придет в ярость, и теперь все ему кажется облитым кровью… И днем все кровь, и ночью… Словно на него нашло кровавое облако…

— Не говорите глупостей! — гневно крикнул пан Заглоба. — Бабьи эти сплетни. Во время покоя для народа не было лучшего господина, а если он не знает милосердия к бунтовщикам, так это не грех, а заслуга. Какие муки будут чересчур жестоки для тех, кто утопил отчизну в крови, продавал своих братьев татарам, забыв Бога и совесть? Нечего сказать, рука у вас железная, а сердце бабье! Видел я, как вы плакали, когда сжигали Пулуяна, и говорили, что лучше бы его просто убить на месте. Ну да князь не баба; он знает, как карать и награждать.

— Так как же вы думаете, что с ним? — спросил Володыевский.

— Гм! Я не состою его поверенным, почем мне знать? Обдумывает что-то, с самим собою борется. Конечно, душевная ломка… а чем глубже душа, тем тяжелее муки…

Старый рыцарь не ошибался. В эту минуту князь, этот вождь, победитель, лежал ниц перед распятием и страдал… страдал так, как ему не приходилось никогда еще в жизни.

Стража збаражского замка провозгласила полночь, а Еремия все вея беседу с Богом. Разум, совесть, любовь к отчизне, сознание своих сил и великого призвания вели в его душе ожесточенную битву, от которой его грудь разрывалась на части, сердце ныло невыносимой болью, а голова горела, как в огне. Вопреки воле примаса, канцлера, сената, гетманов, вопреки юле республики под его знамена собирались войска, вся страна отдавалась в его руки, хоронилась под его крылья, вручала свою судьбу его гению и устами своих лучших людей взывала к нему: "Спаси, спаси!.. Ты один можешь спасти!" Еще месяц, два, и под Збаражем встанут сто тысяч воинов, вполне готовых на смертный бой с гидрой братоубийственной войны… Картины будущего, залитые ослепительным светом славы и могущества, сменялись перед глазами князя.

Задрожат те, что осмеливались оскорблять и пренебрегать им, а он поведет железные шеренги рыцарей в украинские степи, поведет на такие победы, на такие триумфы, которых еще не знает история. И князь чувствует в себе присутствие потребной для этого силы, и за плечами у него вырастают крылья, словно крылья архангела Михаила. Вот теперь он преображается в гиганта, еще, еще… и вся крепость, весь Збараж, вся Русь не может объять его. Бог свидетель! Он сотрет с лица земли Хмельницкого! Он затопчет бунт, он возвратит покой отечеству!

Он видит широко раскинувшиеся поля, слышит грохот пушек… Битва! Битва!" Погром неслыханный, небывалый! Тысячи трупов, тысячи знамен усеяли кровью напоенную степь, а он режет на куски Хмельницкого, и трубы играют победный гимн, и отголосок победы летит от моря до моря… Князь вскакивает и простирает руки ко Христу, и видит, как вкруг Его головы светится какой-то кровавый свет: "Христос! Христос! Ты видишь, ты знаешь, что я смогу совершить все это, скажи мне, что я должен!".

Но Христос поник главою и хранит молчание… такой скорбный, как будто Его только сейчас распяли.

"Для Твоей славы! — взывает князь, — non mihi! Sed nomini Tuo da gloriam! [66] Не мне! Но имени Твоему слава (лат.). " Во имя веры и церкви, всего христианства! О, Христос! Христос!"

Новый образ мелькнул перед глазами Еремии.

Не победой над Хмельницким кончится эта дорога… Князь, подавив бунт, увеличит свои силы его силами, присоединит к сотням тысяч шляхты сотни тысяч казаков и пойдет дальше. Он пойдет на Крым, уничтожит дракона, все логовище его, водрузит крест там, где доселе колокола не призывали верующих к святой молитве.