Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Разговор прекратился, только конские копыта стучали по каменьям да со стороны реки доносились звуки, похожие на стрекот кузнечиков.

Богун не обращал ни малейшего внимания на эти звуки, довольно необычные в эту пору. Он поднял глаза к месяцу и глубоко задумался.

— Горпина! — сказал он после молчания.

— Чего тебе?

— Ты колдунья, ты должна знать: правда ли, есть такая трава, что как ее кто напьется, то должен полюбить? Любисток, что ли?

— Любисток Но твоему горю и любисток не поможет. Если б княжна никого не любила, тогда ей только бы дать напиться, а если любит, то знаешь, что будет?

— Что?

— То еще больше полюбит другого.

— Пропадай же ты со своим любистоком! Ты можешь только злое предсказывать, а дельного совета дать не можешь.

— Так слушай: я знаю иное зелье; в земле оно растет. Кто его напьется, два дня и две ночи лежит, как колода, света не видит. Так я ей этого зелья дам, а потом…

Казак вздрогнул в седле и впился своими блестящими глазами в лицо колдуньи.

— Что ты каркаешь?

— И готово! — крикнула Горпина и разразилась громким смехом, более похожим на лошадиное ржание.

Хохот зловещим эхом отозвался в отрогах оврага.

— Ведьма! — проговорил казак.

Глаза его мало-помалу меркли, он впал в задумчивость, а потом заговорил словно бы сам с собою:

— Нет-нет! Когда мы брали Бар, я первый ворвался в монастырь, чтоб охранять ее от пьяного сброда и размозжить голову всякому, кто до нее дотронется, а она полоснула себя ножом и теперь лежит без чувств. Прикоснешься к ней — она снова за нож или в реку бросится, не углядеть мне за ней, горемыке!

— Ты в душе лях, а не казак, потому что не хочешь по-казацки приневолить девушку!

— Если б я был лях! — закричал Богун. — О, если б я был лях!

И он схватился обеими руками за разгоряченную голову.

— Ну, теперь-то она посмирней сделается, — буркнула Горпина.

— Эх, если бы так! Пусть меня первая пуля не минет, пусть я на колу покончу свою собачью жизнь… Одна она мне нужна на свете, а я ей не люб!

— Дурак! — гневно воскликнула Горпина. — Она в твоих руках!

— Зажми свою пасть! — окончательно рассвирепел Богун. — А как она зарежется, тогда что? Тебя разорву, себя разорву, голову разобью о камень, людей буду грызть, как собака. Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, убежал бы с ней за Егорлык, туда, от своих, чтобы только при ней быть, за нее умереть… вот что! А она ножом себя пырнула, и из-за кого? Из-за меня! Ножом себя пырнула! Слышишь?

— Ничего с ней не будет. Не умрет.

— Если бы она умерла, я бы тебя прибил гвоздями к дереву.

— Власти у тебя над ней нет.

— Нет, нет. Я бы желал, чтоб она меня ножом пырнула, пусть бы и убила, все лучше было бы.

— Глупая полька! Я бы по доброй воле полюбила тебя. Где лучше найдешь?

— Помоги ты мне, а я тебе отсыплю горшок дукатов, а другой горшок жемчугу. В Баре мы богатую взяли добычу да и раньше тоже.

— Ты богат, как князь Еремия, и такой же славный. Тебя, говорят, сам Кривонос боится.

Казак махнул рукой.

— Что мне из того, коли сердце болит…

Молчание воцарилось снова. Берег реки становился все более диким и пустынным. Свет луны придавал деревьям и скалам фантастические формы. Наконец, Горпина произнесла:

— Вражье урочище близко. Нужно ехать вместе.

— Зачем?

— Здесь нехорошо.

Они придержали коней и дождались, пока подъехал весь отряд. Богун приподнялся в стременах и заглянул в носилки.

— Спит? — спросил он.

— Спит, — ответил старый казак, — сладко, как младенец.

— Я дала ей сонного зелья, — объяснила колдунья.

— Тише, осторожней, — проговорил Богун, не спуская глаз со спящей, — не разбудите ее. Месяц прямо в личико ей смотрит… радость моя!

— Тихо светит, не разбудит, — прошептал один из казаков.

Отряд пошел дальше… Вот и Вражье урочище. Это был холм у самой реки, невысокий и скругленный, словно опрокинутый щит. Месяц заливал его своим светом и озарял камни, разбросанные тут и там по его склонам. Камни лежали и по одному, а кое-где в грудах, точно остатки каких-то построек, разрушенных замков и церквей. Местами из земли торчали каменные плиты, точно надгробные памятники, да и вообще весь пригорок походил на кладбище. Может быть, давно, во времена Ягелло, и здесь кипела жизнь; теперь же и холм и вся окрестность, вплоть до Рашкова, представлялись глухой пустыней, где жил только дикий зверь, а по ночам нечистая сила водила свои хороводы.

Только отряд поднялся до половины склона, легкий ветерок, дувший до сего времени, сразу перешел в настоящий шквал, завывавший так зловеще и уныло, что казакам показалось, не выходят ли стоны из глубин этих могил, не слышится ли оттуда хохот, плач и жалобные детские голоса? Весь холм оживился, наполнился жуткими звуками; из-за камней, казалось, выглядывали темные, высокие фигуры; уродливые тени тихо ползли от одной плиты к другой. Вдали, во мраке, сверкали огоньки, похожие на волчьи глаза, и, наконец, с другой стороны холма послышался низкий, утробный вой, подхваченный сразу десятками других.

— Волки? — шепнул молодой казак, обращаясь к старому есаулу.

— Нет, упыри, — еще тише отвечал есаул.

Лошади начали прядать ушами и храпеть. Впереди Горпина вполголоса шептала какие-то непонятные слова, словно молилась дьяволу. Только на другой стороне холма она обернулась и сказала:

— Ну, теперь кончено. Теперь пойдет уже хорошо. Я их еле сдержала, очень голодны.

Казаки облегченно вздохнули. Богун с Горпиной снова поехали впереди, а их охрана, которая доселе сдерживала дыхание, начала перешептываться между собой. Каждый вспоминал о своих встречах с духами или упырями.

— Если бы не Горпина, мы бы не прошли, — сказал один.

— Знает свое дело, ведьма.

— А наш атаман и черта не боится. Он ничего и не слышал, только на свою княжну смотрел.

— Если бы с ним случилось то, что со мною, то он бы так не храбрился, — заметил старый есаул.

— А что с тобой случилось, Овсивой?

— Ехал я раз из Рейментаровки в Гуляйполе, ночью, мимо кладбища. Вдруг что-то сзади с могилы прыг на седло. Обернулся — младенец, синий весь, бледный!.. Видно, его татары вместе с матерью взяли в плен, а он там и умер некрещеный. Глаза у него горят, как свечки, и все он плачет, все плачет. Прыгнул он с седла ко мне на спину; чувствую, кусает за ухом. О, Господи! Упырь. Но я долго служил в Валахии, там упырей больше, чем живых людей, знаю, как с ними расправляться. Соскочил я с коня, и кинжал в землю. Сгинь, пропади! Он застонал, ухватился за рукоятку кинжала, да так по острию и спустился в землю. Я провел кинжалом крест по земле и поехал дальше.

— Так в Валахии столько упырей?

— Всякий валах после смерти делается упырем. А валашские хуже всех. Там их называют бруколаки.