Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)

Князь первый заметил ее и, насупив брови и прикрыв глаза рукой, сказал:

— Кто там? А, это Кушель! Вернулся? Ну что слышно? Какие новости?

— Очень скверные, ваша светлость, — ответил странным голосом молодой офицер.

Настала внезапная тишина. Поднятые бокалы застыли в воздухе, глаза всех обратились к Кушелю, на усталом лице которого виднелась скорбь.

— Лучше бы ты не говорил, когда я весел, — сказал князь, — но раз уж начал, то договаривай!

— Ваша светлость, и мне бы не хотелось быть вороном! Я даже не решаюсь сказать этой новости…

— Что случилось? Говори!

— Бар… взят!

Однажды, погожей ночью, по правому берегу Валадынки подвигался в сторону Днестра отряд всадников, состоявший из нескольких человек.

Ехали они очень медленно, шаг за шагом. Впереди, в нескольких десятках шагов от остальных, ехали два всадника, передовая стража, но, по-видимому, у них не было никакого повода быть настороже, так как они все время разговаривали между собою, вместо того чтобы наблюдать за окрестностью; поминутно останавливая лошадей, они оглядывались на шедший сзади отряд, причем один из них часто повторял:

— Тише! Тише!

И отряд еще больше замедлял ход и еле-еле двигался вперед.

Наконец выйдя из-за холма, закрывавшего его своей тенью, отряд вступил на поляну, залитую лунным светом, и тогда уже можно было понять, почему он так осторожно подвигался вперед: в середине отряда шли рядом две лошади, с привязанной к седлам люлькой, а в люльке лежала какая-то фигура.

Серебряные лучи освещали бледное лицо и закрытые глаза.

За люлькой ехало десять вооруженных всадников. По пикам в них сразу можно было узнать казаков. Некоторые вели вьючных лошадей, другие ехали налегке; и поскольку два передних всадника, казалось, не обращали никакого внимания на окружающую их окрестность, постольку остальные тревожились и беспокойно оглядывались по сторонам.

А местность казалась совершенной пустыней. Тишину нарушал только стук конских копыт да окрики одного из ехавших впереди всадников, который повторял время от времени:

— Потихоньку! Осторожнее!

Наконец он обратился к своему спутнику:

— Горпина, далеко еще? — спросил он.

Спутник этот, которого назвали Горпиной — огромного роста девка, переодетая казаком, — посмотрел на звездное небо и сказал:

— Недалеко. Мы приедем до полуночи. Минуем Вражье Урочище, минуем Татарский Розлог, а там уж и Чертов Яр. Ой, плохо бы вам пришлось проезжать там после полуночи, пока не пропоет петух! Мне-то можно, а вам бы плохо пришлось!

Первый всадник пожал плечами:

— Знаю я, — сказал он, — что черт тебе брат, но и на черта есть управа!

— Ищи ее! — возразила Горпина. — Если б ты, сокол, во всем свете искал, где спрятать свою княжну, то лучшего места и не нашел бы. Уж тут никто не пройдет после полуночи, разве что со мной, а в яру еще не ступала нога человека! Коли кто хочет, чтобы я ему поворожила, то стоит перед яром и ждет, пока я выйду. Ты не бойся. Не придут сюда ни ляхи, ни татары — никто. Чертов Яр — страшный, сам увидишь!

— Пусть его страшен, а я говорю, что буду приходить, когда захочу.

— Только днем.

— Когда захочу. А станет черт поперек дороги, я его за рога схвачу!

— Эй, Богун, Богун!

— Эй, Горпина, Горпина! Ты обо мне не беспокойся. Возьмет ли меня черт или не возьмет, это уж не твое дело; говорю тебе: ты уж ладь со своими чертями, как знаешь, только бы не случилось чего с княжной, а если случится что, так тебя из моих рук ни черти, ни упыри не вырвут!

— Раз меня уже топили, когда я еще на Дону с братом жила, другой раз, в Ямполе, палач мне голову брил, а мне все нипочем. Но это другое дело. Я по дружбе буду беречь ее от духов, а от людей она тоже будет у меня в безопасности. Уж она не ускользнет от тебя.

— Ах ты сова! Если так, то зачем же ты мне беду пророчила и кричала над ухом: "Лях при ней, лях при ней"?..

— Это не я говорила, а духи. Да, может, теперь все переменилось. Я тебе завтра поворожу на воде у мельничного колеса. На воде все видно, только надо долго смотреть. Сам увидишь. Только ты — бешеный пес: скажешь тебе правду — ты сейчас рассердишься и за обух хватаешься…

Разговор оборвался; слышен был только стук лошадиных копыт о камни и какие то звуки с реки, похожие на стрекотанье кузнечиков.

Богун не обратил никакого внимания на эти звуки, хотя среди ночной тишины они могли бы удивить; он поднял лицо к луне и глубоко задумался.

— Горпина! — сказал он немного погодя.

— Чего?

— Ты колдунья и должна знать: правда, будто есть такое зелье, что, если выпьешь его, так полюбишь? Любисток, что ли?

— Любисток. Но твоей беде и любисток не поможет. Если бы княжна не любила другого, стоило бы только дать ей выпить; а коли она любит, то знаешь, что будет?

— Что?

— Она еще больше того, другого, полюбит.

— Провались же ты с своим любистком! Умеешь только беду пророчить, а ворожить не умеешь!

— Ну слушай! Я знаю другое зелье, что растет в земле. Кто его напьется, тот лежит два дня и две ночи как пень и света божьего не видит. Я ей и дам его, а потом…

Казак вздрогнул на седле и впился в колдунью своими светящимися в темноте глазами.

— Что ты там каркаешь? — спросил он.

— А тогда и валяй! — сказала ведьма и залилась громким хохотом, похожим на ржанье кобылы.

— Сука! — проворчал атаман.

Глаза его постепенно гасли; он снова задумался, наконец заговорил как бы сам с собой:

— Нет, нет! Когда мы Бар брали, я первый вбежал в монастырь, чтобы защитить ее от пьяных и разбить голову всякому, кто бы до нее дотронулся, а она ножом себя пырнула и вот лежит без памяти. Если только я дотронусь до нее, она опять себя пырнет или бросится в реку — не устеречь ее мне, горемычному!

— Ты в душе лях, а не казак, коли не хочешь по-казацки девку приневолить!

— Ох, будь я ляхом! — вскричал Богун. — Будь я ляхом! — И он схватился обеими руками за голову, так как боль пронзила его.

— Должно, околдовала тебя эта ляшка, — проворчала Горпина.

— Ох, должно, околдовала! — жалобно ответил он. — Лучше было мне не миновать первой пули, лучше было на колу свою собачью жизнь кончить… Одну только и хочу на свете, и та меня не хочет!

— Дурной, — сердито вскрикнула Горпина, — ведь она у тебя в руках!

— Заткни глотку! — крикнул в бешенстве казак. — А если она убьет себя, тогда что? Тебя разорву, себя разорву, разобью себе голову о камни, людей буду грызть, как собака! Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, ушел бы с нею за Ягорлык, на край света, только бы жить с нею, умирать с нею… Вот что! А она ножом себя пырнула… И из-за кого? Из-за меня! Ножом… Слышишь!

— Ничего с ней не будет. Не умрет!