Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)

— Что же, ваць-пан, делаешь здесь? Зачем меня преследуешь?

— Я тебя преследую? Боже милостивый! — И атаман всплеснул руками и покачал головой, как человек, испытавший величайшую несправедливость.

— Я боюсь ваць-пана!

— Отчего же боишься? Если прикажешь, я не отойду даже от дверей: я раб твой. Мне бы сидеть только на пороге и смотреть в твои глаза. Я тебе зла не желаю; за что же ты меня ненавидишь? Боже мой! В Баре ты себя ножом ударила, когда увидела меня, а ведь ты давно знаешь меня и знала, что я пришел спасать тебя. Ведь я же не чужой тебе, а сердечный друг, — а ты себя ножом ударила, княжна?

Бледные щеки княжны покрылись румянцем.

— Лучше смерть мне, чем позор, — сказала она, — и клянусь, что если ты оскорбишь меня, то я убью себя, хоть бы тем и душу погубить пришлось!

Глаза девушки сверкнули огнем, и видел атаман, что нельзя шутить с ее курцевичевской княжеской кровью: в отчаянии она сдержит клятву и уж во второй раз лучше направит нож.

Он ничего не ответил, отступил только немного к окну и, сев на скамью, покрытую золотой парчой, свесил на грудь голову.

Несколько минут продолжалось молчание.

— Будь спокойна! — сказал он. — Пока я трезв и пока мать-горилка не затуманит голову, — ты для меня как икона в церкви. А с тех пор как я отыскал тебя в Баре, я перестал пить; прежде я пил, горе свое матерью-горилкой заливал. Что ж было делать? Но теперь я и в рот не возьму ни сладкого вина, ни горилки.

Княжна молчала.

— Посмотрю на тебя, — продолжал он, — глаза натешу тобой, красавица, и уйду.

— Верни мне свободу! — воскликнула девушка.

— Разве ты в неволе? Ты здесь госпожа! Да и куда ты вернешься? Курце-вичи погибли, огонь истребил города и села; князя в Лубнах нет. Он идет на Хмельницкого, а Хмельницкий — на него. Всюду война, кровь льется, всюду казаки, ордынцы, татары и солдаты. Кто тебя защитит, кто тебя пожалеет, как не я?

Княжна подняла глаза к небу, вспомнив, что есть на свете кто-то, кто защитил бы ее и пожалел, но не решилась назвать его имени, чтобы не раздражить этого грозного льва. Глубокая скорбь сжала ее сердце. Жив ли еще тот, по ком так тоскует ее душа? В Баре она узнала, что он жив, ибо тотчас после отъезда Заглобы до нее дошел слух об его имени вместе с вестью о победах грозного князя. Но с тех пор прошло уже столько дней и ночей, столько битв могло случиться, столько опасностей грозило ему со всех сторон. Вести о нем могли доходить теперь до нее только через Богуна, но его она не хотела и не смела спрашивать.

Голова ее снова упала на подушки.

— Неужели я останусь здесь пленницей? — простонала она. — Что я вам сделала, ваць-пане, что вы ходите за мной, как несчастье?

Казак поднял голову и заговорил, но так тихо, что его едва было слышно:

— Что ты мне сделала — не знаю, но знаю, что если я твое несчастье, то и ты — мое. Если б я не любил тебя, я был бы свободен теперь, как ветер в поле; душа моя была бы теперь вольна, я был бы славен, как сам Конашевич-Сагайдачный. Это твое личико — мое несчастье, твои глаза — мое несчастье. Мне не мила теперь ни казацкая воля, ни слава. Чем были для меня раньше красавицы, пока ты из ребенка не выросла в девушку? Раз как-то захватил я галеру с красавицами-девушками, которых везли султану, но ни одна не полонила моего сердца. Поиграли с ними казаки, а потом — всем им камень на шею, и в воду! Я никого не боялся, ни о чем не тужил — ходил на войну, брал добычу, и что князь в своем замке, то я был в степи. А теперь что? Сижу, как раб, молю у тебя хоть одного ласкового слова и не могу вымолить его. И никогда я его не слышал, даже тогда, когда твоя тетка и братья сватали тебя за меня. О, будь ты для меня другой, не случись бы всего того, что случилось: я не убил бы твоих родных, не братался бы я с мужиками и мятежом! Но из-за тебя я рассудок потерял. Ты повела бы меня, куда захотела бы, — я отдал бы тебе и кровь, и душу. А теперь я весь залит шляхетской кровью. Прежде я только татар бил и тебе привозил добычу, чтобы ты ходила в золоте и бархате, как херувим Божий. Почему ты тогда не любила меня? Ох, как тяжко, как сердце болит! Я не могу жить ни с тобой, ни без тебя, ни вдали, ни вблизи, ни на горе, ни в долине, голубка моя, сердце мое! Ну прости меня, что я так, по-казацки, с огнем и мечом пришел за тобой в Розлоги, но я от гнева на князей опьянел и дорогой горилку пил! А потом, когда ты убежала, я выл, как собака, раны мои болели, я есть не мог и только молил смерть взять меня; а ты хочешь, чтобы я отпустил тебя и снова потерял тебя, мою голубку, мое сердечко!

Атаман умолк, голос его замер и стал похожим на стон, а лицо Елены то вспыхивало, то бледнело. Чем больше было безграничной любви в словах Богу-на, тем глубже открывалась перед нею пропасть без дна и надежды на спасение.

А казак передохнул немного и продолжал:

— Проси, чего хочешь! Вот, смотри, как убрана эта изба — это все мое, добыча из Бара, я привез ее для тебя на шести лошадях. Проси чего хочешь — золота, дорогих нарядов, драгоценностей, покорных рабов. Я богат, у меня много добра, да и Хмельницкий и Кривонос не пожалеют для меня добра! Ты будешь жить, как княгиня Вишневецкая; я завоюю для тебя замки, я подарю тебе пол-Украйны; хоть я не шляхтич, а бунчужный атаман, но у меня десять тысяч казаков, больше даже, чем у князя Еремы. Проси, чего хочешь, только не уходи от меня, только останься со мной и полюби меня, моя голубка!

Княжна приподнялась с подушек: бледное, прекрасное и нежное лицо ее выражало такую непоколебимую волю, гордость и силу, что в эту минуту голубка была похожа скорее на орлицу.

— Если вы, ваць-пане, ждете моего ответа, — сказала она, — то знайте, что пусть мне придется простонать у вас в неволе всю жизнь, я все же никогда, никогда не полюблю вас. И в том да поможет мне Бог!

Богун несколько минут боролся сам с собой.

— Не говори мне таких вещей! — сказал он хриплым голосом.

— А ты не говори мне о своей любви — для меня она и стыд, и обида! Я не для тебя!

Атаман встал.

— А для кого же ты, княжна Курцевич? Чья была бы ты в Баре, если б не я?

— Кто спас мне жизнь, чтобы потом неволить и позорить, тот не друг мне, а враг!

— И ты думаешь, что мужики не убили бы тебя?

— Меня убил бы мой нож, ты его вырвал!

— И не отдам: ты должна быть моей! — вырвалось у казака.

— Никогда, лучше смерть!

— Должна и будешь!

— Никогда!

— Ну не будь ты ранена, после того, что ты сказала, я бы сегодня еще послал в Рашков привести монаха за шиворот, а завтра был бы уже твоим мужем. Тогда что? Мужа грех не любить и не приголубить! Ох, вельможная панна, для тебя любовь казака — стыд и обида? А кто же ты теперь, коли я для тебя мужик? Где твои замки, бояре и войска? Почему — стыд? Почему — обида? Я взял тебя на войне, и ты пленница. О, будь я мужиком, я постегал бы тебя по белым плечам нагайкой, научил бы уму-разуму и натешился бы твоей красотой без попа, — будь я мужик, а не рыцарь!