Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)

"Неужели они ничего не хотят, кроме крови? — думал Кисель. — Хотят ли они настоящей свободы или свободы грабежей и поджогов?" И он сдерживал стоны, разрывавшие его благородную грудь.

— Голову Киселеву! Голову Киселеву! Погибель ему! — отвечала толпа на его мысли.

И воевода охотно принес бы им в дар свою горемычную голову, если б не вера, что для спасения Речи Посполитой им и всему казачеству нужно дать больше, чем его голова. Пусть же будущее научит их желать этого!

Когда он так раздумывал, какой-то дух надежды и отваги осветил на минуту тот мрак, который поселило в нем отчаяние; несчастный старик уверял себя, что эта чернь — далеко не все казачество, не Хмельницкий и его полковники и что с ними только и начнутся переговоры.

— Но могут ли они быть прочны, пока полумиллионная толпа крестьян стоит под оружием? Не растают ли они с первым веянием весны, как снег, который покрывает теперь степь? — И ему снова приходили в голову слова Еремии: "Милость можно оказать только побежденным!"

И снова мысли его тонули во мраке, а под ногами открывалась бездонная пропасть.

Было уже за полночь. Шум и выстрелы немного утихли, их сменил свист ветра, на дворе бушевала метель, усталая толпа, по-видимому, стала расходиться по домам, и надежда вернулась в сердца комиссаров.

Войцех Мясковский, подкоморий львовский, поднялся со скамьи, прислушиваясь у окна, занесенного снегом, и сказал:

— Видно, с Божьей помощью, мы доживем еще до утра!

— Быть может, Хмельницкий пошлет побольше людей для охраны, — сказал пан Смяровский, — с этим конвоем нам не дойти.

Пан Зеленский, подчаший брацлавский, горько улыбнулся.

— Кто бы мог сказать, что мы — послы мира?

— Я бывал не раз послом у татар, — говорил новогрудский хорунжий, — но такого посольства я не видывал никогда в жизни. В нашем лице Речь Посполитая унижена больше, чем под Корсунью и Пилавцами. И я вам советую вернуться, а о переговорах нечего и думать.

— Да, вернемся, — повторил как эхо пан Бржозовский, каштелян киевский. — Если нельзя заключить мир, пусть будет война.

Воевода Кисель поднял свои стеклянные глаза и остановил их на каштеляне.

— Желтые Воды, Корсунь, Пилавцы! — глухо произнес он и замолчал, и за ним замолчали все, и лишь пан Кульчинский, скарбник киевский, начал вслух читать молитву, а ловчий Кшечовский, сжав голову руками, повторял:

— Что за времена, что за времена! Господи, помилуй нас!

В эту минуту дверь раскрылась и пан Брышовский, капитан драгун епископа познанского, командовавший конвоем, вошел в избу.

— Ясновельможный воевода, — сказал он, какой-то казак хочет видеть панов комиссаров.

— Хорошо, — ответил Кисель, — а чернь разошлась?

— Разошлась, но обещала завтра вернуться.

— Очень напирали?

— Страшно, но казаки Донца убили нескольких из них; завтра они обещали сжечь нас.

— Хорошо, пусть войдет казак.

Через минуту дверь открылась, и какая-то фигура с черной бородой остановилась у порога.

— Кто ты? — спросил Кисель.

— Ян Скшетуский, гусарский поручик князя-воеводы русского.

Каштелян Бржозовский, Кульчинский и ловчий Кшечовский вскочили с мест. Все они служили последнее время вместе с князем под Махновкой и Константиновом и хорошо знали поручика, а Кшечовский слыл даже его родственником.

— Правда! Правда! Это Скшетуский! — повторяли они.

— Что ты здесь делаешь и как попал сюда? — спросил Кшечовский, обнимая его.

— Как видите, Панове, в крестьянской одежде, — ответил Скшетуский.

— Мосци-воевода, — крикнул каштелян Бржозовский, — это первейший рыцарь из хоругви воеводы русского.

— Сердечно приветствую его, — сказал Кисель, — я вижу, что это великой храбрости кавалер, если он пробрался к нам.

И, обращаясь к Скшетускому, прибавил:

— Чего вы хотите от нас?

— Чтобы вы, панове, позволили мне ехать вместе с вами.

— Вы лезете в пасть дракону!.. Впрочем, если такова ваша воля, мы против этого ничего не имеем.

Скшетуский молча поклонился.

Кисель смотрел на него с удивлением.

Суровое лицо молодого рыцаря поразило его серьезностью и скорбью.

— Скажите мне, ваць-пане, — сказал воевода, — какая причина гонит вас в тот ад, куда никто по доброй воле не идет?

— Несчастье, ясновельможный воевода.

— Напрасно я спросил. Вы, верно, потеряли кого-нибудь из близких и едете отыскивать там?

— Точно так.

— Давно это случилось?

— Прошлой весной.

— Как так? И вы только теперь собрались на поиски. Ведь уж почти год! Что же вы до сих пор делали?

— Я дрался в рядах русского воеводы.

— Неужели столь добрый начальник не хотел вас отпустить?

— Я сам не хотел.

Кисель снова взглянул на молодого рыцаря; наступило молчание, которое прервал каштелян киевский:

— Всем нам, кто служил у князя, известны несчастья этого кавалера, над коими мы пролили уже не одну слезу, а что он желал, пока была война, служить отчизне вместо того, чтобы думать о себе, достойно еще большего одобрения. Это редкий пример в нынешнее испорченное время.

— Если окажется, что мое слово что-нибудь значит у Хмельницкого, то поверьте, что я не пожалею его в вашем деле, — сказал Кисель.

Скшетуский опять поклонился.

— А теперь идите отдохнуть, — ласково сказал воевода, — вы, верно, устали, как и мы все, не имея ни минуты покоя.

— Я возьму его с собой, он мой родственник, — сказал пан ловчий Кшечовский.

— Пойдем и мы все отдохнуть, — оказал Бржозовский, — может быть, сегодня мы спим уже последнюю ночь.

— Может быть, уснем вечным сном, — докончил воевода.

С этими словами он направился в комнату, у двери которой ожидал слуга; за ним разошлись и все остальные. Кшечовский повел Скшетуского к себе на квартиру, которая была на несколько домов дальше. Слуга с фонарем шел впереди.

— Какая темная ночь, — сказал ловчий, — и вьюга усиливается. Эх, пан Ян, что мы сегодня пережили! Я думал, что это судный день. Чернь почти что держала нож у нашего горла. У Брышовского, бедняги, руки устали драться. Мы уж начали было прощаться.

— Я был среди черни, — ответил Скшетуский. — Завтра к вечеру ожидают новую шайку разбойников, которым донесли о вас. Завтра надо непременно уезжать отсюда. Вы едете в Киев?

— Это зависит от распоряжений Хмельницкого, к которому поехал князь Четвертинский. Вот моя комната, войди, пан Ян, я велел согреть нам вина, и мы подкрепимся перед сном.

Они вошли в избу; в печке горел яркий огонь. Дымящееся вино стояло на столе. Скшетуский с жадностью схватил стакан.

— Со вчерашнего дня у меня ничего не было во рту, — сказал он.

— Ты страшно похудел. Видно, печали и труды подкосили твое здоровье. Ну, расскажи-ка мне про себя. — Я знаю кое-что про твои дела — ты думаешь найти там, среди казаков, княжну?