Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Владимир Высоцкий)

— Или ее, или смерть, — ответил рыцарь.

— Смерть найти легче; почему же ты знаешь, что княжна там? — спросил ловчий.

— Потому что я искал ее уже везде.

— Где же?

— От Днестра до Ягорлыка я ездил с купцами-армянами, так как были сведения, что она там; я был везде, а теперь еду в Киев, потому что Богун намеревался свезти ее туда.

Едва поручик произнес имя Богуна, как ловчий схватился за голову.

— Ведь я тебе не сообщил самой важной новости. Я слышал, что Богун убит!

Скшетуский побледнел.

— Как? Кто тебе сказал?

— Да тот шляхтич, который уже раз спас княжну, который под Константиновой так показал себя. Я его встретил по пути в Замостье. Мы разминулись с ним в дороге. Едва я успел его спросить о новостях, как он мне говорит, что Богун убит. Я спросил его: "Кто его убил?" "Я!" — ответил он. И потом мы разъехались.

Огонь, вспыхнувший на лице Скшетуского, вдруг погас.

— Этому шляхтичу едва ли можно верить. Нет, он не мог бы убить Богуна!

— А ты его не видел? Помнится, он говорил, что едет к тебе в Замостье.

— Я в Замостье его не дождался, он, по-видимому, поехал теперь в Збараж, но мне необходимо было догнать комиссаров, и я из Каменца не возвращался в Збараж и с ним не виделся. Бог весть, правда ли это, что он мне раньше говорил про нее, будто он, будучи в плену у Богуна, подслушал, что она спрятана за Ямполем и что Богун хотел потом перевезти ее в Киев и повенчаться с нею. Может быть, это ложь, как все, что говорит Заглоба…

— Зачем же ты в таком случае едешь в Киев?

Скшетуский замолчал; некоторое время слышен был только шум и свист ветра.

— Если Богун не убит, то ты можешь попасть в его руки, — сказал ловчий, прикладывая пальцы ко лбу.

— Да я затем и еду, чтобы его найти, — глухо ответил Скшетуский.

— Как так?

— Пусть свершится над нами суд Божий!

— Ведь он драться с тобой не станет, а просто велит убить тебя или продаст татарам.

— Но я теперь в свите комиссаров!

— Дай бог, чтобы мы сами спасли свои головы, а что уж говорить о свите!

— Кому жизнь тяжела, тому могила легка.

— Побойся ты Бога, пан Ян! Здесь дело не в смерти, она никого не обойдет, но они могут продать тебя туркам.

— Неужели ты думаешь, что мне там хуже будет, чем здесь?

— Я вижу, что ты впал в отчаяние и не веришь в милосердие Божье.

— Ошибаешься! Я говорю лишь, что мне плохо на свете, но я давно примирился с волей Господней. Я не прошу, не молю, не проклинаю, не бьюсь лбом о стену, я хочу лишь, пока жив, исполнить свой долг.

— Однако печаль снедает тебя, как яд.

— На то Бог и посылает муки, чтобы они отравляли человека, а когда захочет, пошлет и лекарство.

— Мне нечего отвечать на такой довод, — сказал ловчий. — В Боге наша надежда и спасение, как наша, так и Речи Посполитой. Король поехал в Ченстохов, может быть, он вымолит у Пресвятой Девы что-нибудь, иначе все мы погибнем.

Настала тишина, из-за окон слышались только окрики драгун: "Кто идет?"

— Да, да, — сказал немного спустя ловчий. — Все мы скорее мертвецы, чем живые люди. Разучились люди смеяться в Речи Посполитой, слышны лишь стоны, как вой ветра в трубе. И я верил, что настанут лучшие времена, пока вместе с прочими не приехал сюда; а теперь я вижу, что напрасна была моя надежда. Разорение, война, голод, убийства, и больше ничего, ничего.

Скшетуский молчал; пламя огня, из топившейся печки, освещало его исхудалое, суровое лицо.

Наконец он поднял голову и серьезно сказал:

— Земная жизнь пройдет и не оставит после себя даже следа.

— Ты говоришь, как монах, — сказал ловчий.

Скшетуский не ответил, а ветер все жалостнее стонал в трубе.

На следующий день утром комиссары, а с ними и Скшетуский, уехали из Новоселок, но путешествие это было плачевно: на каждой остановке, в каждом местечке им грозила смерть и горшее чем смерть — оскорбление, и оно было тем чувствительнее, что комиссары олицетворяли собой величие и могущество Речи Посполитой. Пан Кисель расхворался, так что его на каждом ночлеге вносили в избу прямо из саней. Львовский подкоморий заливался слезами, так как был не в силах переносить оскорблений, наносимых ему и его отчизне; капитан Брышовский тоже заболел от бессонницы и трудов, и место его занял пан Скшетуский, продолжая вести этот злосчастный отряд среди натиска толпы, оскорблений, угроз и даже сражений.

В Белгороде комиссарам опять показалось, что настал их последний час. Чернь избила больного Брышовского, убила Гняздовского, и комиссаров спасло от готовившейся уже резни лишь то, что приехал митрополит для переговоров с воеводой. В Киев комиссаров совсем не хотели впускать. Князь Четвер-тинский вернулся от Хмельницкого 11 февраля без всякого ответа. Комиссары не знали, что им дальше делать и как быть. Возвращаться было невозможно, так как дорогу загородили мятежные шайки черни, ждавшие только неудачи переговоров, чтобы изрубить посольство. Народ становился все более и более дерзким, он хватал лошадей под уздцы, бросал камнями, льдышками, снегом в сани воеводы. В Гвоздовой Скшетуский и Донец должны были вступить в кровавый бой, чтобы разогнать толпу черни в несколько сот человек.

Хорунжий новогрудский и Смяровский поехали к Хмельницкому, чтобы убедить его приехать в Киев для переговоров, но воевода мало надеялся, что они доедут до него живыми. А между тем в ожидании ответа комиссары должны были смотреть сложа руки, как в Хвастове мучили пленных без различия пола и возраста, топили в прорубях, поливали водой на морозе, кололи вилами или сдирали кожу с живых. Так прошло восемнадцать дней, пока наконец пришел ответ от Хмельницкого, что он не желает ехать в Киев и будет ждать воеводу и комиссаров в Переяславе.

Несчастные послы немного передохнули, думая, что кончилась уже их мука, и, переправившись через Днепр, отправились на ночлег в Воронково, откуда было только шесть миль до Переяслава. Им навстречу выехал Хмельницкий, якобы для того, чтобы оказать честь королевскому посольству, но как же он изменился с тех пор, как стал считать себя обиженным. Quantum mutatus ab illo [67] Сколь же он отличается от того. Каким был (лат.). , - как справедливо писал о нем воевода Кисель.

Он выехал в сопровождении нескольких десятков всадников с полковниками, есаулами и военной музыкой, со значком, бунчуком и красным знаменем, совсем как удельный князь. Комиссарское шествие тотчас же остановилось, а он подскакал к саням, в которых ехал воевода и, некоторое время всматриваясь в его старческое лицо, слегка приподнял шапку и сказал:

— Поклон вам, Панове комиссары, и тебе, пане воевода! Лучше бы раньше начать со мной переговоры, когда я не так много значил и не был так силен, но так как вас послал ко мне король, то принимаю вас на своей земле от чистого сердца.