Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский

— Да что это она ко мне пристала? — Пимен с досадой отмахнулся от жужжавшей возле его лица мухи. — Вот что значит старость… Чует: слаб телом стал человек…

Что Пимен был слаб — очевидно. Его под руки водили в храм, в трапезную, в келью, отведенную ему в Спасском монастыре на территории кремля. Телесная ветхость митрополита, путь которого на самый верх церковной власти был так сложен и драматичен, вызывала у князя сочувствие, сочетаемое с глубочайшим к нему почтением.

— Отче, — обратился к митрополиту князь Олег, — поскольку на смоленском столе сидит мой зять Юрий Святославич, мне небезразлична судьба Смоленского княжения. Позволь спросить: если Ягайло вознамерится насильно насадить латинскую веру в Смоленской земле, то каково поведет себя православная церковь в лице её высшей власти?

— Церковь призовет всех православных русских князей и всю нашу паству к противлению. Но в первую очередь сам князь Юрий должен на тот случай определиться… Ибо может статься, что сам Юрий Святославич пожелает обратиться в чужую веру и призовет свой народ последовать его примеру.

Сказав так, Пимен вопросительно взглянул на сухощавого, с резкими чертами лица, смоленского владыку Михаила, молча сидевшего сбоку. Тот сказал, как отрезал:

— Князь Юрий Святославич не примет чужой веры и не допустит новообращения своих подданных. Об этом мне известно доподлинно.

— Иначе и быть не может, — одобрительно кивнул Пимен. — А каково поведет себя рязанский князь?

Олег Иванович ответил:

— Сочту себя обязанным помочь князю Юрию Святославичу и как православный князь, и как тесть.

По лицу Пимена было видно, что он одобрил и ответ князя.

Олег решил, что теперь, пожалуй, он сможет попытаться выведать у Пимена причину его расхождения с московским князем.

— Отче, — с возможной осторожностью обратился он к митрополиту, верен ли дошедший до меня слух, что князь Дмитрей не желал отпускать тебя в Царьград?

— Да, верен.

Ответ митрополита, эти два слова, сказанные им тихо-тихо, подействовали на князя Олега так, что он встрепенулся. Вытянулся. Будто он выскочил на коне на поле боя — весь порыв… Он почувствовал, как тот пласт страстей, что, казалось бы, намертво залег в его душе на веки вечные со времени подписания мирного договора с Москвой, пласт страстей, связанных с давнишней борьбой-соперничеством с той же Москвой, шевельнулся. Страсти разбужены. Они вот-вот закипят. Они захлестнут его, как захлестывали встарь, когда дело доходило до войн…

— Но почему? С какой стати князь Дмитрей вмешивается в твои пастырские дела?

Митрополит, глядя на князя Олега, понял его состояние. Понял, что в душе Олега Ивановича взговорили старые обиды. Что сейчас было бы легко растравить рязанского князя. Подбить его на свою сторону. Но Пимен как раз и не желал этого. Он не желал ссор между русскими князьями. Ссоры вели к войнам. К страданиям людским…

— Князь Дмитрей в хвори, — сказал Пимен, по-своему объясняя его очередную недомолвку с Дмитрием Донским, — а хворый человек порой не в силах управлять собой…

Сразу стало ясно: Пимен желает погасить зажегшиеся в душе Олега искорки некогда пережитых им страстей, из которых мог взняться костер ненависти. Костер, который мог бы положить конец заключенному между Москвой и Рязанью "вечному" миру. Господи, как легко соскользнуть в пропасть! Олегу Ивановичу стало стыдно за себя, за свои дурные помыслы.

— Опасна ли хворь моего свата? — осведомился он, дождавшись, когда скверные страстишки в его душе улеглись.

Митрополит ответил:

— Князь Дмитрей страдает телесно тяжко…

Наступило молчание.

— Его мучит стенание сердечное, — добавил Пимен.

— Стенание сердечное… — как эхо повторил князь Олег.

Теперь он был удручен. По природе добрый, он без труда преодолевал в себе досаду, недоброжелание, гнев. Ибо умел поставить себя на место того, на кого был направлен его гнев, его досада. Стенание сердечное… Сват болен сердцем, а когда недужит сердцем человек такой могучей телесности, каковым был Дмитрий Московский, — это тревожно. Помочь бы ему… Не послать ли своего опытного лекаря?

Князь Олег вспомнил, как на днях он держал на руках внучонка Ваню. Тот сучил голенькими ножками, смеялся. В избытке дедовских чувств Олег сочно поцеловал младенца в розовую попку. Сейчас ему подумалось, что младенец этот, которому, Бог даст, доведется держать великое Рязанское княжение, не только его внук. Он ещё и внук Дмитрия Донского. Корни родства с московским князем и корни "вечного" мира пущены глубоко. Неумно повреждать их…

Олег хлопнул в ладоши. Вошел слуга, и князь распорядился снарядить в Москву лекаря и двух бояр: может быть, удастся помочь больному князю Дмитрию справиться с недугом.

Митрополит отбыл из Переяславля в день Красной Горки. Прощаясь с почтенным гостем, князь троекратно расцеловался с ним у Старорязанских ворот. Крытые и открытые возки, телеги с насадами и стругами, повозки с провиантом, дружина конников, сыновья Федор и Родослав с боярами, тронулись, перейдя мост через Лыбедь, по Пронской дороге к Дону.

Князь Олег испытывал легкую печаль. Он видел, что Пимен был телесно слаб. Когда его подсаживали в возок, он как-то откинулся телом назад, будто на него дунули. Вынесет ли он длительное путешествие в Византию? Сначала посуху, потом по Дону, потом по Азовскому и Черному морям? Дай-то Бог… (Предчувствие Олега подтвердится: прибыв в Византию, Пимен там скончается).

Проводив глазами гостей до тех пор, пока они не скрылись из виду, Олег Иванович вернулся во дворец. Тут же распорядился послать гонцов в Елецк к князю Юрию с просьбой встретить митрополита на дальнейшем его небезопасном пути и остеречь его (Юрий Елецкий исполнит просьбу Олега Ивановича — встретит со своей дружиной митрополита у устья реки Воронеж, чем несказанно обрадует путешественников). Затем отправился в моленную палату. Помолился за Пимена и его свиту. За московского свата, недуг которого обеспокоил его. Каялся в своих прегрешениях — попустил в сердце своем страсти и чуть не разжег себя против свата. Просил у Господа милосердия…

Глава пятнадцатая Последние дни Дмитрия Донского

— Пошлите за моим духовным отцом Сергием на Маковец!

Дмитрий Иванович лежал в обитом шелками покое на высокой дубовой кровати, на лебяжьих перинах и парчовых подушках — широкий, плечистый, но уже заметно убывший в телесной мощи. На бледном лице, обрамленном черной бородой, в темных очах — страдание и недоумение. Полотняный полог, с бахромой понизу, отодвинут. У ложницы стояли великая княгиня Евдокия — в широком летнике, оттопыренном крутым животом (была непраздна девятый месяц), сыновья, бояре, слуги…