Иван Новиков - Пушкин в Михайловском

Он медлил, а откуда-то из глубины памяти вставала страничка и даже определенное место на ней, как если бы видел глазами… Но припоминал все же по-русски.

«Не сохраняйте и не перечитывайте никогда писем вашей возлюбленной. Самый крепкий дух ослабеет от подобного чтения. Как бы вам ни было тяжело, бросайте в огонь все ее письма и говорите при этом: — Пусть на этом костре сгорит и моя любовь!»

Только, кажется, нет! Это Овидиево «лекарство от любви», которое римский поэт применял и к самому себе, бросая в огонь «предательские письма», — оно не годилось для Пушкина. Но все же именно воспоминание об этих строках Овидия — оно и дало ему как бы последний толчок…

Прощай, письмо любви! прощай: она велела…

Как долго медлил я! как долго не хотела

Рука предать огню все радости мои!..

Но полно, час настал. Гори, письмо любви…

Пламя жадно охватывало листок за листком, кипел сургуч, и через минуту на легком пепле свернувшихся листов белели одни лишь заветные строки, которые он знал наизусть. Пушкин наклонился к огню, и хрупкий пепел пристал к его пальцам, когда он коснулся одного такого листка.

Прошла добрая половина ночи. Он встал наконец и, подойдя к окну, откинул легкую занавеску: за окном было бело. Чистый и девственный снег ровною пеленой покрывал все окрест.

Так кончилась осень; так, наконец, вершины парнасской его деревеньки одели снега. Торжественная и спокойная простота повеяла на горячие его отошедшие дни. И, прежде чем лечь, Пушкин присел па подоконник и долго глядел на открывающуюся перед ним новую даль.

«Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему: „Александр Сергеевич, вы прекрасно сочиняете стихи“. Александр Пушкин поклонился бы мне с некоторым скромным замешательством, а я бы продолжал: „Я читал вашу оду Свобода. Она вся писана немного сбивчиво…“

Пушкин писал; черкал и про себя улыбался. Этот разговор на бумаге с императором Александром доставлял ему большое удовольствие. Он вежливо отводил разговор о своей „детской оде“ и предлагал лучше прочесть хотя бы две песни из „Руслана и Людмилы“ или первую часть „Кавказского пленника“, „Бахчисарайский фонтан“…

„Онегин“ печатается; буду иметь честь отправить два экземпляра в библиотеку вашего величества к Ив. Андр. Крылову, и если ваше величество найдете время…» — «Помилуйте, Александр Сергеевич. Чтение ваших стихов доставляет нам приятное занятие. Наше царское правило: дела не делай, от дела не бегай».

Так сказочным няниным слогом он повторял о безделье царя из давних, но не ее, а своих собственных «сказок»: «Я сыт, здоров и тучен… и делом не измучен…»

У Пушкина давние счеты с тезкой своим — царем Александром. Это хорошо было известно читателям потайных его стихов.

Так еще недавно Пушкин писал про него:

Воспитанный под барабаном,

Наш царь лихим был капитаном:

Под Австерлицем он бежал,

В двенадцатом году дрожал…

Песенку эту переправил он брату с уезжавшим на праздники в Петербург Рокотовым и немного побаивался, как бы «ветреный юноша» этот не затерял письма: ничуть не забавно было в крепость попасть из-за какой-то песенки.

Но сейчас, в этом воображаемом разговоре с царем, что набрасывал Пушкин в тетради, оба собеседника были между собою сдержанно вежливы. Пушкин вел речь и о Воронцове, и почему не мог с ним ужиться, и о своем «афеизме», сводя его на «школьническую шутку» и отчасти обдумывая уже и всерьез, не обратиться ли ему с письмом к Александру. Впрочем, и этот набросок закончил он с мрачной веселостью: «Но тут бы Александр Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего (хоть отчасти справедливого), я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму Ермак или Кочум…»

Но Пушкин писал не «Ермака», а «Бориса», и живая история трепетала у него под руками. Уже ясно ему представлялась сцена на площади между царем и юродивым Николкой, в железной шапке, обвешанным веригами. «Царь, царь идет!» — «Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка». — «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит». И летописец Пимен уже слагал свой ужасный донос на Бориса…

Прогневали мы бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли…

Вся эта тема — Смутного времени — не пала Пушкину с неба и не была навеяна ему одним только чтением «Истории Государства Российского» Карамзина, — приспела пора созревать большим исторически-государственным интересам. Отечественная война двенадцатого года, могучим дыханием которой были овеяны отроческие годы Пушкина, нарастание новой общественной волны во внутренней жизни страны, кипение политических споров, страстей в годы его юности — в Петербурге до ссылки, а потом в Кишиневе, в Каменке, в Тульчине, и все то, наконец, что он видел и слышал за время своих странствий па юге и что передумал об этом, — все это далеко уводило за пределы личного его бытия, хотя и было неразрывно с ним связано.

Все чаще и чаще вспоминался ему кусочек из письма генерала Орлова, который ему сообщил еще на Кавказе Александр Николаевич Раевский: «Везде огонь живет под пеплом, и я очень думаю, что девятнадцатый век не пробежит до четверти без развития каких-нибудь странных происшествий…» Он много думал об этом и пребывая на юге. Порою казалось, что большие события совсем близки, но предчувствия эти обманывали, и волны как бы откатывались назад…

Но здесь, в деревенской тишине и на просторе, предоставленный себе самому, он видел и современность отодвинутою на какое-то расстояние, — а прошлое, напротив того, как бы приближалось, — и самые мысли его протекали спокойней и глубже; неразрывность событии в нем возникала, и он мыслил большими масштабами времени; и, как всегда, это не были мысли сами по себе, — они были тесно спаяны с живыми, в нем возникавшими образами.

И вот эпоха Смутного времени, эпоха больших событий, когда колебалось самое бытие государства, постепенно и властно его захватила, получая все более явственные очертания, в пределах которых плескались сильные страсти и чувства.

Но почему же все-таки именно Смутное время?

Особый интерес именно к этой поре возник у него очень рано, и корни его залегали весьма глубоко: и в семейной хронике предков, и в собственных детских впечатлениях, связанных все с тем же подмосковным имением — Захаровом, которое вскоре он даже помянет, вместе с другим, расположенным неподалеку от него селом, перенеся их к самой литовской границе.

Всего в двух верстах от Захарова была расположена некогда древняя вотчина царя Бориса — село Вязёмы, где сам Годунов выстроил церковь. Там же, позже, был и загородный дворец самозванца, а в нем бывала и Марина Мнишек. Церковь была невелика, по в ее полумраке дышали видения, и мальчик, не отпуская руки бабушки Марии Алексеевны, с жадностью впитывал ее рассказы о тех страшных годах — о настоящей беде Московскому государству.