Иван Новиков - Пушкин в Михайловском

Собирался приехать и Кюхельбекер, о чем из Москвы писал Пущин, но Пушкин на это мало надеялся. Он был бы рад и Бестужеву: «Ах! Если б заманить тебя в Михайловское!..» А в то же самое время слал запрос и Рылеев: «Мы с Бестужевым намереваемся летом проведать тебя: будет ли это кстати?» Но все это были пока одни разговоры, и Пушкин частенько вспоминал про себя одну старую народную песенку, подходящую по местному колориту; бывало, они ее распевали со Львом:

Один сижу во компании,

Никого не вижу…

…Во садику, в огороде

Девица гуляла,

Она писаря псковского

Всячески ругала.

Она всячески ругала,

Весьма поносила:

— Ах, глупой псковской писарь,

— В гости ты не ездишь!

— Я бы рад, душа, ходити,

— Да нечем дарити.

Поедем мы, душа Аша,

В Санктпитер гуляти…

Песенка эта была мила именно тем, что через всю ее невнятицу отчетливо проступала бессмысленность собственной одинокой заброшенности… И вдруг из «Санктпитера», куда «псковскому писарю» заказана путь-дорога, приходит толстый пакет — долгожданный: рукопись от Всеволожского!

Пушкин к этому времени уже начал и сам переписывать более поздние свои стихотворения и никак не мог дождаться этой старой тетради, когда-то им приготовленной, еще в Петербурге, к печати. В тот самый день, как она наконец-таки возвратилась к нему, утром он брату писал, почти умоляя: «Перешли же мне проклятую мою рукопись — и давай уничтожать, переписывать и издавать. Как жаль, что тебя со мною не будет!»

Брат был очень неаккуратен в исполнении поручений: долго томил даже с чернилами, так что Пушкину приходилось разводить их водой, а письма выходили рыжими, «как будто писали их прусаки» (прусаков действительно целые стаи водились на кухне); уже начиналась весна, а он до сих пор не прислал даже калош, о которых просил его Александр еще осенью; томик Парни прислал не ему, а с нежною надписью Анне; и вообще за ним была тысяча прегрешений, — но, получив молодую тетрадь свою, Пушкин простил ему все и тотчас, не теряя ни минуты, принялся за работу.

Это было уже не только общение с миром. На него пахнуло той самой юностью, как и при свидании с Пущиным. И снова перед ним проплывал милый образ Бакуниной, которою навеяно было много стихотворений… Но он был безжалостен и вычеркивал многое: иное казалось ему непростительно слабым. «Безверие», о котором Пещуров вспоминал при свидании с Осиповой, склоняя ее к «мягкому дозору» за ним, совсем по этому случаю ему опротивело; он вычеркнул и «Платонизм» и твердо, ломаной строкою над ним написал: «Не нужно, ибо я хочу быть моральным человеком».

Но, как бы то ни было, тетрадь наконец у него, и с нею к нему возвращались и все права по изданию. Он был недоволен братом только за то, что тот сразу не уплатил Всеволожскому полную тысячу.

Пушкин порой поднимался и стоя глядел на большую эту тетрадь, исписанную писарским ровным почерком. Это было и свое, и чуть-чуть чем-то чужое: время лежало между тем и сегодняшним Пушкиным. «К ней» — это к Бакуниной, но так озаглавить можно было только тогда… Стихи ему нравились, он лишь немного их тронул, но сколько же было с тех пор других увлечений… И заголовок он вычеркнул.

Точно с холма, глядел он на озеро, как бились внизу волны о берег. Время от времени так он глядел на свое прошлое: это ощущение было знакомо, было присуще ему. Но вот целых пять лет, что прошли! Обилие чувств и словесного их выражения томило его: в эти минуты казалось, что сердцу довольно бы было одной простой полноты.

От многоречия отрекшись добровольно,

В собранье полном слов не вижу пользы я.

Для счастия души, поверьте мне, друзья,

Иль слишком мало всех, иль одного довольно.

Он приписал это сбоку на открытой странице, у самого края, и тотчас зачеркнул. Довольно ли ему этого «одного»? Кажется, весь его жизненный путь был иным…

«Брат Лев и Брат Плетнев! Третьего дня получил я мою рукопись. Сегодня отсылаю все мои новые и старые стихи. Я выстирал черное белье наскоро, а новое сшил на живую нитку. Но с вашей помощью надеюсь, что барыня публика меня по щекам не прибьет, как непотребную прачку. Ошибки правописания, знаки препинания, описки, бессмыслицы прошу самим исправить — у меня на то глаз недостанет… 60 пиес! довольно ли будет для одного тома? Не прислать ли вам для наполнения Царя Никиту и 40 его дочерей?.. Простите, дети! Я пьян».

Пушкин работал два дня и ночь между ними. Он пил и вино, чтобы себя подкрепить, но пьян был от ночи бессонной и от обилия чувств и воспоминаний, его охвативших. Он не хотел этого состояния длить и все кончил зараз.

Так наконец разрешился вопрос и с тетрадью, столь долго гостившей у Всеволожского, и со списком стихов для тома стихотворений. Но в эти же дни пришло разрешение и другой пушкинской боли, которая его мучила минувшей бурною осенью. Что-то случилось уже после памятных святок, бывших как перелом. Зима была снежная, вьюжная, мягкая. Время бежало теперь с изумительной быстротой: так по укатанной зимней дороге мчится возок. Дни протекали за днями — ясные, светлые снегом, особой воздушной прозрачностью. Весны еще не было, той кудрявой и шумной весны, с которой Пушкин плохо справлялся и которая уводила его от работы. Но все же весна ясными днями бывала уже в гостях у зимы — своей синевою, пронизанной солнцем, капелями с крыш, звучностью воздуха. Эта весна не мешала, не будоражила: в ней была легкость, влага и свет.

Пушкин стал много спокойнее и за все это время один только раз помянул Воронцова в письме: «Приехал граф Воронцов? Узнай и отпиши мне, как отозвался он обо мне в свете, — а о другом мне и знать не нужно». Вряд ли и Лев мог догадаться, о чем идет речь в конце этой фразы; это была странная, но и понятная потребность — написать только хотя б для себя то самое, о чем должен со всеми молчать и что в зимние синие сумерки открыл лишь одному человеку. Но Пущин умеет хранить секреты! Он писал из Москвы: «Много знакомых твоих и любопытных о тебе расспрашивают. Я по возможности удовлетворяю их любопытству». И Пушкин читал и улыбался этому очаровательно-понятному выражению: «по возможности»… А в другом письме, помеченном многозначительно: «Знаменательный день» (день, всегда памятный Пушкину, — день воцарения Александра после убийства его отца), было и специально о Вяземских. Сам Вяземский сильно хворал, и Пущин частенько навещал его: «…всегда непременно о тебе говорим, — княгиня большой твой друг».

Пушкин был твердо уверен, что обещание не будет нарушено: не говорить особенно Вяземским… Но как же ему пришлось рассердиться, когда вслед за тем он получил письмецо и от самой княгини Веры! Она писала о смерти их сына Николеньки и о болезни мужа, но тут же, в свойственном ей стиле прозрачных намеков, разделяла то самое его беспокойство, которое доверил он Пущину…