Иван Новиков - Пушкин в Михайловском

За ужином было светло, белая скатерть, вино. И Дельвиг опять разошелся, снова пленяя затуманившуюся было Прасковью Александровну — хозяйку и мать. Он был весьма музыкален и напевал; читал свои народные песни, а по требованию Евпраксии вспомнил и «Хлою»:

Хлоя старика седого

Захотела осмеять;

Вместо парня молодого

Пригласить и в гости звать.

. . . . .

И любовник спотыкнулся,

Будто грянул сильный гром.

С криком в три дуги согнулся

И считает бревны лбом.

— А впрочем, вам рано еще слушать такие стихи, Евпраксия Николаевна!

— И не Евпраксия Николаевна, а просто Зизи, а кроме того, и вы вовсе не старый! — ответила она бойко и убежденно.

Все рассмеялись. Выходило будто и вправду, что Зизи увлекала Антона Антоновича на чердак из кокетства и чтобы он там в темноте посчитал бревны лбом. «Ведь вот какая Зизи! Она сама, будто бабочка, порхает с цветка на цветок… А те сидят и цветут, будто розы, и дожидаются. Трудно будет мне с ними… ох, трудно!»

— О чем это вы так задумались, Прасковья Александровна? — спросил ее Пушкин, и по тону его она догадалась, что он прочел ее мысли.

— О том самом, — отвечала она, не в силах не отозваться на его дружеское лукавство: как он все понимает, вот человек!

И, сама не замечая того, вздохнула уже совсем по-иному, легко и беззаботно. «И чего, в самом деле, все думать, заботиться? Разве это — вот то, что сейчас, — разве это не… радость?» И про себя думая: «радость», она выбирала еще самое скромное слово.

— А и еще не почитать ли стихов? — И глаза ее были молоды, веселы.

— А что ж? Ну, Дельвиг, прочтем-ка мы вместе, — отозвался Пушкин.

— Как вместе? — заволновалась Зизи.

Но Пушкин вместо ответа сказал:

— Я, кажется, помню начало. Тряхнем стариной. Помнишь Кошанского? Это наш профессор в Лицее…

— А что именно?

— «На смерть графини Ожаровской». А ты прочитаешь потом свою пародию «На смерть кучера Агафона».

Дельвиг развел было руками, но Александр уже декламировал:

Ни прелесть, ни краса, ни радость юных лет,

Ни пламень нежного супруга,

Ни сиротство детей, едва узревших свет,

Ни слезы не спасли от тяжкого недуга…

И Ожаровской нет!

— А Агафон был кучер в Лицее, отставной солдат с этакой вот бородой!

Дельвиг послушно сжал губы, поправил очки и медленно, важно заговорил, как если бы произносил надмогильную речь;

Ни рыжая брада, ни радость старых лет,

Ни дряхлая твоя супруга,

Ни кони не спасли б от тяжкого недуга…

И Агафона нет!

Погиб, как от копыт огонь во мраке ночи,

Как ржанье звучное усталого коня…

Так в этот вечер долго еще дурачились оба поэта, вспоминая счастливейшие лицейские дни. Но когда Дельвиг стал показывать дамам какой-то забавный карточный фокус, Пушкин стал у стены, заложил руки за спину. Он размышлял о недавней своей тоске. «Больше всего боюсь я сойти с ума. Как-нибудь вдруг и нечаянно. Проклятые предки!» Он забылся и вслух произнес:

— И поскорее бы проходила весна!

— Ты что это там говоришь?

— А я стоял тут и думал: хорошо бы что-нибудь вместе нам сочинить на смерть тетушки Анны Львовны. Ты большой мастер на такие вещи…

Дельвига все провожали гурьбой, по обычаю, и отпустили, лишь взяв с него слово, что он каждый день будет к ним приезжать.

Но каждый день приезжать — это не было в стиле медлительного Антона Антоновича. Кроме того, он наслаждался полностью Пушкиным только наедине с ним — спокойно и не торопясь. Он любил своего беспокойного друга всею душой, и Пушкину с ним было легко; сам он все эти дни снова был весел и деятелен. На часок прикорнув среди дня, Дельвиг способен был провести за беседой целую ночь.

У Пушкина не раз возникало искушение почитать хотя бы немного из «Бориса», но он брал себя в руки и характер выдерживал, лишь намекнув, что у него задумана эта тема. Гость, впрочем, особенно и не расспрашивал, его по- настоящему влекла только лирика. Вместе они еще раз перебирали стихи для предположенной новой книги Пушкина. Дельвиг стоял за строгий порядок в расположении, Пушкину хотелось порою всю книгу переворошить. Спорили и об отдельных стихах; тут Пушкин был строже и был склонен выбрасывать многое.

Как часто, бывало, в давнее время он поправлял стихи Дельвигу! Тот, конечно, был сам по себе и не был его учеником, но всегда очень слушался. По-иному слушал его замечания Пушкин, и иногда про себя, отнюдь ничего не уступая, только наоборот — усиливал какое-нибудь спорное выражение или отдельное слово. Сочинили вдвоем и озорную «Элегию на смерть Анны Львовны». Не обошлось в ней, конечно, и без дядюшки Василия Львовича, «обмочившего» гроб ее стихами; помянули и цензора…

Дельвиг любил эти легкие стихотворные шутки и этот семейственный стиль. Он весьма высоко оценил и недавно написанную Пушкиным, конечно, не для печати, издевательскую «Оду его сиятельству графу Дмитрию Ивановичу Хвостову». То и другое он взялся переслать болевшему Вяземскому, для которого Пушкин, хоть и терпеть не мог переписывать, собственноручно перебелил также и всю вторую главу «Онегина».

Гулять далеко они не ходили. Дельвиг в ходьбе уставал. Но он очень любил спускаться к берегу Сороти и, подбирая ракушки, вздыхать об устрицах. Внезапно в одну из таких мирных прогулок он сделал признание:

— А в сущности говоря, женитьба, конечно, дельная вещь.

— Уж не влюбился ли ты в кого из тригорских? В которую? Ну? Я буду сватом.

— Нет, я боюсь, что я очень ленив, чтобы влюбиться. Но, знаешь, семья… Действительно, есть в этом что-то… Только она чересчур молода.

— Вот как: Зизи! Ну, тут я сватом не буду! Я, пожалуй, и сам подожду. Но только какие же мы женихи! У тебя есть хоть служба…

— С которой не чаю, как и разделаться. Вот погляди… От Оленина. Я, видишь, просил о повышении в чине, а мне вот что ответили… Кажется, в ноябре еще получил. — И Дельвиг, порывшись, достал из кармана официальный полуистлевший листок.

— А ты так и возишь с собой?

— Так и вожу.

Пушкин читал деловую бумагу и улыбался. «По письму вашему я давно уже приказал изготовить представление о повышении вас в следующий чин за выслугу лет, но не прежде оное представлю, как тогда, когда вы приведете, милостивый государь мой, часть библиотеки, вам вверенную, в надлежащий порядок, о чем поручил я меня известить господину библиотекарю императорской публичной библиотеки надворному советнику Крылову».

— Ну что же, в порядок привел?

— Да как ее приведешь! Нет, не привел. А и привел бы, Иван Андреевич не удосужился б доложить еще столько же времени…

Замечание это Пушкин вполне оценил: баснописец Крылов был, конечно, в служебных делах еще большим ленивцем, чем Дельвиг. Тот меж тем спрятал бумагу и как- то шутливо-покорно вытянул губы: