Иван Новиков - Пушкин в Михайловском

Шляпа все еще не была снята; Керн до тех пор теребила запутавшиеся ленты, пока развязать их по-человечески стало делом совсем безнадежным.

— Ну, а Пушкин что ж? Где он? — воскликнула она вдруг, перебивая самое себя и одновременно сильным рывком разорвав наконец затянувшийся узел: так же когда-то она убежала от нелюбимого мужа.

Анна приподнялась на постели.

— Пушкин! Ах, он здесь! — И схватилась рукою за грудь.

Она ответила просто: он здесь, в Михайловском, тут. Но этот стремительный жест непроизвольно выдал ее, как и голос, вдруг зазвеневший и оборвавшийся; и Керн поняла, что Пушкин действительно жил в ее сердце.

Он появился в тот самый день, во время обеда. Сидевшие за столом услышали вдруг на дворе густой лай собаки. Евпраксия вскочила и подбежала к окну.

— Ну, конечно же он: Пушкин идет! С собакой и с палкой в руках. Не пугайтесь, кузина: сейчас он вскочит в окно.

Но Пушкин в окно не вскочил, а остановился в дверях и, пристально глядя на общество, правой рукой машинально просунул свою толстую палку. В угол она не попала и с грохотом рухнула на пол. Все засмеялись. Евпраксия зааплодировала, а Пушкин смущенно приблизился к обедавшим.

Он вовсе в последние дни не думал о Керн и о ее близком приезде, а если и вспоминал, то скорей как подругу Родзянки: в этом очарования не было ни малейшего. И тем сильнее было теперь внутреннее его потрясение. Как бы внезапный молодой ветер овеял его, и он совсем забыл о своих двадцати шести трудных годах. Опять перед ним возникало, двоясь и сливаясь в одно, воздушное и чистое видение юности: он стоит на крыльце, провожая, и глядит, как удаляется она с Полторацким, а через нее просвечивает и еще более ранняя юность, и образ Бакуниной — как замурованный в янтаре и оставшийся в нем на всю его жизнь. Это внезапное ощущение вернувшейся молодости сделало самую походку его слегка неуверенной, и он нашел едва несколько слов, чтобы приветствовать новоприбывшую.

В ответ на глубокий поклон и Керн наклонила приветственно голову, так что стал видней тугой узел прически, подымавшейся тяжелой короной. Все лицо ее вспыхнуло милой застенчивостью, и колыхнулись волшебно для Пушкина завитки белокурых волос у розового маленького уха.

— Наконец-то я вижу вас! — промолвила она несколько принужденно и, чуть помолчав, уже смелее добавила: — А помните, как у Олениных?..

Он все это помнил, но и забыл. Как мог он забыть этот нежный, грудной ее голос, чудные эти черты, так внезапно воскресшие снова? Сразу он ничего не нашелся ответить и весь обед просидел по-необычному молчаливый. К еде он почти не притрагивался, лишь изредка брал тонкий ломтик ржаного хлеба и намазывал его маслом.

По счастию, никто не обращал на него особого внимания. Хозяйка была занята парадным обедом, Алина следила за Вульфом. Евпраксия, низко склонившись, так усердно трудилась над гусиною ножкой, что и ей обычная ее наблюдательность изменила. Только Анна, по обыкновению, время от времени кидала на Пушкина внимательный взгляд. Но что она могла отгадать? Она тихо любовалась своим Александром, и внезапная застенчивость его казалась ей совершенно очаровательной. Зато настоящим мужчиною за столом держал себя Вульф. Он то и дело кидал неприкровенно восхищенный взгляд на хорошенькую свою кузину и говорил по-французски игривые двусмысленности. Пушкин их вовсе почти не замечал и никак не подхватывал, едва ли даже отдавая себе отчет в самом присутствии Вульфа. Его занимало одно: как-нибудь так продержаться обед, казавшийся ему более длительным, чем обычно, чтобы не обнаружили пробегавшего в нем внутреннего трепета. Пожалуй, никто этого действительно и не заметил, кроме разве самой Керн.

Однако ж и после обеда, и во весь вечер настоящее оживление так и не пришло, и только когда возвращался домой, снова им овладело то особенное настроение, как и в первые минуты их встречи. Шутки и смех отзвенели в ушах, а летняя ночь с пахучей и свежею своей широтой, и одинокий собственный шаг по дороге, и это сиянье луны, разлитое в травах, — все это было как чистое гармоническое вдохновение — без стихов и бумаги, но разлитое вольно окрест, по всей прекрасной земле, и такое свое, как биение сердца в груди.

Так и пошли, один за другим, эти то солнечно жаркие, то тепло дождливые — «под кропильницею псковского неба», — но одинаково быстролетные дни. Эта двойственность в отношении Пушкина к Керн так и осталась: то загоралась в нем жаркая страсть к кокетливой молодой женщине, такой земной и влекущей, то образ ее сиял, как далекое солнце сквозь дымку бегущих небесных струй, и тогда легкие и чистые черты ее были подобны внезапно возникающему видению; и сам он бывал то дерзок и весел, то отступая, переходил на простые любезности, то впадал в робость и грусть. Дни эти летели быстро, как никогда. Часто пускались в прогулки. Купанье в реке; сенокос; душистые ягоды; муравьиные кучи в лесу. Анна Петровна кокетничала и с Вульфом и с Пушкиным. Вульф иногда даже легонько от самодовольства подкручивал опущенные черные свои усики; казалось, что он пользуется большим успехом. Но Керн вела эту линию очень сознательно: ей было жалко сестру. Анна открылась ей в своей потаенной любви с тем большею страстностью, что ей приходилось таить это чувство от всех, и прежде всего, конечно, от матери.

Атмосфера в Тригорском порой становилась похожа на душные часы перед грозой, и даже Алина, ровная и сдержанная, видимо, нервничала: слишком явно был Вульф увлечен молоденькою генеральшей. Пушкину все же Алину бывало и жаль, но порою казалось: а может быть, это откроет глаза ей на Вульфа. Анна же, хоть и верила Керн, не могла уже не замечать все возраставшего волнения самого Пушкина. Прасковья Александровна также в свою очередь теряла иногда самообладание. Пушкина втайне готова была и она почитать «своим Александром». Но и помимо того ей было страшно, как бы под кровом ее не произошло чего-либо непоправимого. Она даже рада бывала, когда приезжал витиеватый, молодящийся Рокотов и также пытался вступить в игру: все же наступало тогда некоторое разряжение той общей напряженности, в которой становилось трудно дышать, и, хотя бы и на краткий срок, путались карты. Положительно невозможно было не смеяться, когда, длительно целуя ручки Анны Петровны и как-то всасывая в себя губы, произносил он, в промежутках окидывая глазами всех дам, такие сентенции:

— Очаровательная женщина! (И замолкал.) Я бы ее подверг изоляции! (Он говорил по-французски.) Такие женщины опасны для общества…

И все это он изрекал с тем значительным видом, который бывает свойствен не просто глупым людям, а людям особенно глупым.

О Пушкине шли каждый раз разговоры и после того, как он удалялся. Любила и Керн выспрашивать все, что понемногу становилось уже семейным преданием: и что сказала Прасковья Александровна про элегию на смерть Анны Львовны, и как ответил ей Пушкин. Все эти мелочи несознаваемо ей становились милы.