Бернгард Келлерман - Пляска смерти

Потом Ганнес вдруг спросил о Терезе.

– А Тереза уже не работает у вас, Конрад? Эта Тереза, – обратился Ганнес к своим спутникам, – жарила карпов, как никто на свете. Они плавали в масле, такие румяные и поджаристые, что даже смотреть на них было наслаждением и хрящики можно было есть, они так и похрустывали на зубах. Послушай, Конрад, Тереза должна приехать и поджарить нам карпов на свой манер. Пообещай ей бесплатный проезд в первом классе, сто марок на чай и напиши сейчас же.

Потом он заказал на десять человек по две порции карпов и приказал подать самого лучшего вина. Он швырнул сто марок на стол и сказал:

– Сдачу возьми себе, Конрад, хоть ты и укусил меня за нос!

Тереза действительно приехала жарить карпов, и Ганнес прибыл вместе с гостями – все важные господа – на трех автомобилях. Он даже ящик вина привез с собой.

– У тебя плохое вино, 'Конрад, – заметил он, – но чтобы не остаться в убытке, запиши на наш счет десять бутылок.

Перед отъездом он сказал:

– Сегодня твой участок понравился мне еще больше, чем в первый раз. Ведь это дом моего отца, здесь я вырос. Продай его мне, Конрад, ты на этом деле не пострадаешь.

– Нет, – сказал Аликс. Он терпеть не мог Ганнеса, потому что тот вечно задавался. – Я десять лет работал как вол, чтобы восстановить запущенное хозяйство. – Этот Ганнес, – обратился он ко мне, – два раза живьем приколачивал к дверям сарая трех маленьких ежей.

– Подумай хорошенько, Конрад, я заплачу тебе двойную цену, хоть ты и срубил кабана и ведьму. Поразмысли на досуге. Ведь это участок моего отца, а кто, как не сын, может почтить память отца? Купи себе трактир в городе, там ты будешь поближе к твоим друзьям коммунистам. Эта местность и рыбная ловля прямо как будто созданы для меня. Я хочу здесь обосноваться.

Через три месяца он явился опять.

– Ну, как, надумал, Конрад? Я принес деньги. Вот, смотри, я выкладываю их на стол, хоть ты и укусил меня за нос, но я не помню зла. А эти золотые часы с браслетом – подарок твоей жене.

Но Аликс сказал:

– Нет!

Глаза у Ганнеса стали злыми.

– С людьми, которые кусаются, следовало бы, собственно, обходиться иначе. Ну же, решай!

Аликс стал белым, как стена.

– Нет, – сказал он.

Ганнес разозлился. Он покраснел, жилы на его лбу вздулись.

– Ну, смотри, чтобы тебе не пришлось жалеть об этих словах. Я снова приеду через неделю.

И правда, он явился через неделю, на этот раз с каким-то штатским. Штатский вынул из кармана рулетку и начал измерять трактирную залу.

– Вот, смотри, здесь в конверте лежит чек! Я не хочу, чтобы пошли разговоры, будто мне даром достался трактир «Золотистый карп». Надеюсь, ты одумался? Даю тебе еще одну неделю сроку!

Аликс только покачал головой. От злости на штатского, который измерял комнату, он слова не мог выговорить.

– Ровнехонько через неделю, – закончила свой рассказ крестьянка, – этот штатский явился снова. С ним на машине приехали еще двое. Они забрали Лликса, и с тех пор он как в воду канул.

Женщина тяжело вздохнула и умолкла. Она взяла желтый платок, лежавший у нее на коленях, и теперь старалась сложить его как следует.

– С тех пор он исчез? – спросил Фабиан.

– Да, с тех пор исчез, – подтвердила она. – Тому уже три года.

Она писала, писала, подавала прошение за прошением, но ни разу не получала ответа. Долгое время она не знала, где Аликс, не знала даже, жив ли он. Но вот уже месяц, как она знает, что он в лагере Биркхольц, его там видел один рабочий; теперь она хочет подать в суд и, если надо будет, дойдет до высших инстанций.

Фабиан встал.

– Милая фрау Аликс, – сказал он в раздумье, покачивая головой. – Это, конечно, случай из ряда вон выходящий, многие пункты тут еще подлежат уточнению, но не будем об этом говорить, я за такое дело взяться не могу. Не могу, поймите меня правильно. У нас, адвокатов, так же, как у врачей, имеются узкие специальности. Один врач специалист по уху, горлу, носу, другой по глазам, третий по легочным болезням, так ведь? Ваше дело вне моей компетенции. Вот вам адрес моего коллеги, он очень хороший адвокат, выступающий по таким делам. Обратитесь к нему, я сейчас позвоню и предупрежу его.

Фабиан имел все основания быть довольным. Его неожиданно сделали правительственным советником. Он был глубоко обрадован. Не потому, что придавал большое значение титулам, нет, но новое звание, конечно, увеличивало его престиж. Правительственный советник – это звучало громко. В городе уже стало известно, как любезно он был принят гаулейтером. А то, что гаулейтер в течение нескольких часов беседовал с ним на политические темы, окружило его личность каким-то ореолом.

В последние недели его адвокатская практика так возросла, что он должен был взять к себе в контору опытного юриста, который снял с его плеч часть повседневных хлопот. Он опять много зарабатывал, и никто не ставил ему в упрек то, что он радовался этим заработкам.

Счастье благоприятствовало Фабиану, но редко кто видел его веселым. Погруженный в свои мысли, сумрачный, проезжал он по городу. С тех пор как дела его наладились, у него стало больше времени думать о Кристе. Она была далеко, где-то там. К большому сожалению Фабиана, из его памяти изгладилась улыбка Кристы, неописуемо нежная улыбка, постоянно витавшая на ее устах. И как он ни напрягал свою память, улыбка не возвращалась.

Однажды вечером он нашел у себя открытку с итальянской маркой, и на лице его снова появилось выражение счастья и радости. Он даже тихонько засмеялся. Криста опять вошла в его жизнь!

Криста писала ему из Флоренции очень сердечным тоном. «Вот, значит, как все хорошо», – облегченно подумал он. Мать и дочь Лерхе-Шелльхаммер благополучно прибыли в Италию. Задержаться им пришлось только в Бреннере. Они действительно завязли в сугробах, и машину пришлось отправить поездом.

Сердечные слова Кристы осчастливили Фабиана, и на мгновение перед его глазами вновь мелькнула ее чарующая улыбка. Он потратил целый вечер на то, чтобы написать ей подробное письмо. Это не было в точном смысле слова любовное письмо, отнюдь нет, еще менее было это объяснением, но женщина, умеющая читать между строк, могла вычитать из него все, что ей хотелось.

Он писал, что со времени их разговора в «Резиденц-кафе» она каким-то чудесным образом стала ему ближе. Он не может забыть ее описание рождественской мессы в соборе Пальма на Майорке, не проходит дня, чтобы он не вспоминал о нем. При этом ему слышится, как гремит великолепный орган.

Он хотел еще написать, что перед ним стоит ее просветленное лицо таким, каким он видел его в тот вечер в кафе, но не решился, ибо, по правде говоря, лицо это стерлось из его памяти, что он сам с болью сознавал. И он написал только, что, как это ни странно, при одной мысли о ней он чувствует себя чище и восприимчивее ко всему хорошему. Даже стихи, казавшиеся ранее плоскими и банальными, он теперь воспринимает по-новому. Короче говоря, чувствует себя другим, лучшим человеком. Конечно, это эгоизм, но он хотел бы, чтобы она поскорей возвратилась, он открыто ей в этом признается и мечтает часто быть возле нее, когда она вернется. Как уже говорилось, это было длинное письмо, своего рода исповедь, которая многое могла ей раскрыть.