Владимир Микушевич - Воскресение в Третьем Риме

Когда Лоллий встал из-за рояля, Платон впервые внимательно присмотрелся к нему. Перед ним стоял очень высокий, худощавый до костлявости юноша с длинными очень светлыми волосами, зачесанными назад (прическа придавала ему некоторое сходство с Шиллером) и с глазами васильково: синими, которые неловко назвать голубыми. Лоллий напоминал деревенского пастушка, только кнута и дудочки не хватало. Подобный тип частенько встречался в русских деревнях, и можно спорить, чисто ли славянский это тип или славянско-угро-финский. Но при этом Лоллий походил и на какого-нибудь молодого Вертера или на юного немецкого студента-романтика, скажем, на Ансельма из гофмановского «Золотого горшка».

И Платон в ответ начал декламировать ему «из греческой трагедии, конечно» (Гёте, «Фауст», трагедии первая часть, сцена 1, перевод Н.А. Холодковского). Платон Демьянович по-разному рассказывал об этом чтении. Иногда он говорил, что читал Эсхила, а это сомнительно: Лоллий слишком мало понял бы и был бы обескуражен. По всей вероятности, Платон декламировал все-таки Еврипида, о чем тоже упоминал, но неохотно; слишком уж язвительной критике он вслед за Ницше подвергал автора «Медеи», как разрушителя трагедии, но ведь Еврипид разрушал трагедию психологизмом или лиризмом, все-таки музыкой, хотя и не той музыкой, из духа которой трагедия родилась. Что здесь было: музыка, покинутая духом, но все еще жалобно звучащая, или дух, оставленный музыкой и озвученный одной только жалобой? Подобное чтение греческих стихов я слышал от Якова Эммануиловича Голосовкера и спросил его, не отсюда ли мелодии в операх Глюка, что он вполне допускал. Платон читал, а Лоллий уже начал подбирать на фортепьяно мелодии, уловленные в этом чтении. К такому совместному музицированию и сводились в основном уроки Платона. Когда обеспокоенная Евлалия Никандровна заглядывала в комнату сына и осведомлялась, чем он занимается: древними языками или музыкой, Лоллий махал на нее руками и заверял, что иначе вообще ничему не выучится, а Платон важно доказывал, что такая метода имеет свои обоснования. И действительно, гимназические учителя подтверждали успехи Лоллия, только жар держался у него все дольше, а вернее, совсем уже не спадал. Казалось, музыка сжигает юного музыканта.

А когда у Лоллия, кроме рояля, появился клавесин, самая их жизнь превратилась в сплошное музицирование. Товарищи по гимназии начали дразнить Платона, он, дескать, ходит, пританцовывая. То ли на его походке действительно отразились невероятные менуэты с уклоном в античность, которые непрерывно играл Лоллий, то ли до гимназии дошли слухи об этих странных занятиях, так или иначе, не только Лоллий, но и Платон переживал необычнейший период своей жизни (а были ли в его жизни периоды «обычного»?). «Я буду называть вас Люлли», – сказал однажды Платон Лоллию. «Тебя, – поспешно добавил он, присовокупив: Если позволите…» А самого Платона невозможно было назвать как-нибудь иначе. Имя Платон само за себя говорило, и в гимназических коридорах с нарочитой громкостью говорили на переменах о платонической любви, когда Платон проходил мимо. Для своих занятий учитель и ученик требовали строжайшего уединения. Платон стеснялся на этом настаивать, живя как-никак в чужом доме, но Лоллий явно злоупотреблял своей властью над матерью, и она лишь из соседней комнаты позволяла себе слушать то кристаллически стройные, то неудержимо взрывающиеся лады, завораживавшие ее самоё. Она была почти спокойна, пока слышала сквозь музыку голос Платона, скандирующего древние стихи. Настораживали ее, тревожили, наконец, ужасали паузы, редкие, но все более затяжные, когда она терзалась мыслью, что с Лоллием, не потерял ли он сознание или, или они оба… кто их знает…

Когда Платон расставался с Лоллием, уезжая к матери на каникулы, он писал Лоллию каждый день. Впрочем, он писал своему другу и живя с ним под одним кровом; так зарождался особый жанр чудотворцевского творчества: Вячеслав Иванов назвал этот жанр «Переписка из двух углов». Впоследствии из переписки Чудотворцева с его соседом по комнате в санатории Гавриилом Правдиным образовалась целая книга. Не приходится говорить о переписке с Лоллием. Лоллий отвечал другу регулярно, но скупо и односложно. Письма же Платона представляют несомненный интерес. По существу, это первая философско-поэтическая книга Чудотворцева. Я не имею возможности включить их в данную главу и надеюсь посветить эпистолярному наследию Чудотворцева вторую книгу его жизнеописания. Упомяну только, что сперва письма начинались «мой дорогой Люлли», потом «мой милый Люлли» и, наконец, «мой любимый Люлли». Нечего и говорить, что письма Платона сохранила Евлалия Никандровна… в память о сыне.

Друзей связывала и некая тайна, небольшая или страшная, с какой точки зрения посмотреть. Тайна эта могла нанести непоправимый урон торговому дому Полозова, по крайней мере, среди старообрядцев, а ведь благосостояние дома зависело от них. Дело в том, что Лоллий курил, и прислуге приходилось бегать за табаком и бумагой, из которой Лоллий свертывал свои пахитосы. Не исключено, что они могли быть к тому же «подцвечены опиумом» («opium-tainted»), как папироски лорда Генри. Роман Оскара Уайльда был только что опубликован, и друзья вряд ли могли прочитать его, но знаменитую книгу Де Квинси Платон обнаружил в библиотеке Лоллия. Курение Лоллия должно было по возможности оставаться секретом от Евлалии Никандровны, но запах табака трудно было не почувствовать. Она опасалась, как бы запах не дошел до магазина. Она посылала горничную за табаком в дальний по возможности магазин, где не знали Полозовой, чтобы слух о такой покупке не распространялся среди соседей. Но больше всего ее пугала опасность, которой каждая папироса грозила здоровью и, может быть, жизни Лоллия. Поговорить с ним откровенно Евлалии Никандровне не удавалось. Лоллий категорически все отрицал. Поймать сына с поличным Евлалия Никандровна не смела. Потому ее и ужасали затяжные паузы в музицировании, когда сын ее тут же за стенкой рядом с ней затягивался смертельным ядом. Надо сказать, что Платон не был ему пособником, хотя и не выдавал друга. Что касается табака, староверская закваска действовала на Платона непререкаемо, и хотя бы в этом он противостоял соблазну Лоллия.

Однажды Платон задержался после летних каникул по причинам, о которых речь пойдет ниже. Лоллий почти уже не вставал в эти дни, утешаясь только запахом левкоев, которые мать заказывала для него в оранжерее. Пошатываясь, он подходил иногда к роялю, но играл недолго: без Платона ему не игралось. Наконец, Евлалия Никандровна была извещена то ли телеграммой, то ли нарочным, как это все еще водилось у старообрядцев, о том, что Платон возвращается завтра. Лоллий был как-то необычно взволнован этой радостной вестью. Он не спал ночь, что последнее время повторялось все чаще и чаще, а наутро особенно озаботился своей внешностью. Тут были тоже проблемы, нелегкие для Евлалии Никандровны. С детства Лоллий не выносил, когда стригут ему волосы. Кроме здоровья, это была еще одна помеха для хождения в гимназию. Белесые локоны Лоллия опускались уже далеко ниже плеч. «Хоть косу заплетай», – шутила мать, изредка ими играя, от чего Лоллий болезненно поеживался. В то же время едва ли не более болезненное значение Лоллий придавал тому, чтобы никто не видел, как у него пробивается борода. Лоллий всегда брился сам, не терпя при этом посторонних глаз. Не сказывался ли в нем наследственный старообрядческий синдром, ощущающий брадобритие как смертный грех, когда при этом нечто вынуждало его как можно дольше делать вид, что борода все еще не растет? Так или иначе Лоллий никогда не брился не только в присутствии матери, но и в присутствии Платона. Бритву он сам себе купил, прятал под матрасом и сам направлял ее. Нечего и говорить, что бритва была опасная и очень острая.